Крест и полумесяц

Внезапно я понял всю горечь ее разочарования и упал перед Джулией на колени, умоляя простить меня. Я целовал ее тонкие пальчики и благодарил за все, что она сделала для меня, пока я воевал в далекой Венгрии. Я клялся, что думал лишь о нашем счастье и вовсе не хотел унизить любимую жену.

— Но где же то место, — допытывался я, — которое выбрала ты для нашего дома, и как удалось тебе собрать столько денег? Ведь нет ничего дороже постройки дома!

— Место — прекрасное, поверь мне, да и цена невелика, — ответила Джулия, — к тому же я могу заплатить, когда мне будет удобно. На покупку всего, что нужно для строительства, мне удалось занять денег у богатых греков и евреев, жен которых я часто встречаю в серале. Мне дали в долг под твое жалованье — и на самых выгодных условиях! О, я так надеялась, что дом будет готов до твоего приезда. Тогда я смогла бы подарить его тебе, Микаэль, и ты ни о чем бы больше не заботился, разве что об оплате счетов.

Я онемел, поняв, что Джулия наделала долгов, отдавать которые придется мне. Но она так доверчиво глядела мне прямо в глаза, что у меня язык не повернулся и не хватило сил выбранить ее. Джулия подошла ко мне, крепко обняла, прижалась щекой к моей груди и голосом, дрожащим от сдавленных рыданий, заявила:

— Я очень счастлива, что ты вернулся, хоть и застал меня врасплох — ах, мне так неловко вспоминать об этом! Но теперь ты поможешь мне с постройкой дома и прежде всего с оплатой бесчисленных счетов. Я давно в них запуталась! Дом был бы давно готов, если бы вовремя расчистили землю. Владения наши находятся на берегу Мраморного моря, недалеко от замка Семи Башен. Сейчас там — развалины бывшего греческого монастыря. Именно поэтому греки смогли продать землю без разрешения султана, да еще так дешево, и деньги занять на самых выгодных условиях.

В памяти моей всплыло туманное воспоминание о жутких руинах, где после падения Константинополя обитали лишь бездомные одичавшие собаки. Меня бросило в дрожь, но я попытался взять себя в руки, чтобы не изругать Джулию за чудовищную глупость, жена же моя не сводила с меня своих разноцветных глаз. Вдруг лицо Джулии побледнело, она резко отвернулась от меня, и ее стало рвать, а по щекам ее ручьем потекли слезы. Я сразу позабыл обо всем, нежно обнял ее за плечи и взволнованно проговорил:

— Дорогая моя! Любимая моя жена! Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? У тебя лихорадка? Надеюсь, ты не объелась зеленым салатом или сырыми фруктами?

Но она лишь стонала:

— Не смотри на меня, Микаэль, я сейчас безобразна! Не бойся, я совершенно здорова. Возможно, хлопоты, связанные с постройкой нашего дома, слишком утомили меня. И, конечно, жестокость твоя не прошла бесследно. Но не обращай внимания на мои муки и переживания и скажи прямо, что я — мотовка и что такая жена — сущее Божие наказание.

Я просил и умолял се простить меня, прикладывал ей ко лбу мокрое полотенце и давал нюхать уксус. Наконец ее щеки порозовели, и она забыла о внезапной дурноте и своем недомогании. Однако лучшим лекарством от всех хворей оказались подарки: брошь, ожерелье, серьги и прекрасное венецианское зеркальце с ручкой в виде серебряных фигурок лебедя и Леды^[17]. Ибо, должен признаться на этих страницах, я не слишком рьяно соблюдал законы Пророка и в отличие от большинства правоверных мусульман не боялся держать в доме изображения людей и животных. К тому же Джулия была христианкой, и на нее этот запрет не распространялся.

В конце концов мы оба успокоились. Джулия осталась довольна подарками, и когда Альберто подал нам на ужин отменные итальянские блюда, мы с женой сидели обнявшись, на куче подушек.

Итальянец относился ко мне с подчеркнутым почтением, прислуживал мне, не жалея сил, словом — отчаянно пытался добиться моей благосклонности и заслужить доверие, но я, хоть пока и старался скрыть от него свою враждебность, в душе питал к нему лютую ненависть, и это чувство, словно заноза под ногтем, не давало мне покоя. Я никак не мог привыкнуть к чужаку, который все время мельтешил передо мной и не сводил с меня своих удивительно светлых глаз, пытаясь угадать по моему лицу малейшие мои желания. Но больше всего раздражало и злило меня то, что Джулия велела рабу сесть на пол и разделить с нами трапезу. Альберто, правда, оказался настолько благовоспитанным, что сел подальше от нас, почти забившись в угол, и довольствовался остатками с наших блюд. Но когда он в конце концов ушел, чтобы покормить кошек, я не выдержал и заявил Джулии, что не собираюсь обедать вместе с рабом и вообще не желаю постоянно видеть этого несносного человека.

Джулия сильно обиделась на меня за такие мои слова и стала возмущенно обвинять меня в том, что я хочу лишить ее единственной радости, каковой является для нее возможность поговорить с кем-то на родном языке.

Тронутый до глубины души детской наивностью и простодушием, которые сквозили сейчас в речах моей жены, хотя была она уже женщиной опытной и умной, я принялся объяснять ей: