Крещение

В это время в северной части балки разорвалось два тяжелых снаряда, и тут же загремело по всему оврагу. Филипенко быстро отдал распоряжение на отход и вернулся к полковнику Заварухину. Тот прохаживался возле машины и всухомятку ел хлеб с салом. Лицо у него было спокойно, а когда подошел Филипенко, он будничным ровным голосом немножко виновато сказал:

— В дороге бы мог перекусить, да не могу: разит ото всего бензином.

— Может, позавтракаем как следует, товарищ полковник? А то, как в песне–то поется, бог знает, что с нами случится впереди.

— А у тебя есть что–нибудь интересное?

— Есть.

— Тогда пожалуй.

Филипенко пошел к своей таратайке, а Заварухин проводил взглядом верхового, который поскакал по оврагу на невзнузданной лошади, ненадежно сидя в седле и усиленно махая локтями. «Версты не проедет — лошадь потянет в поводу, а сам раскорячкой». Заварухин улыбнулся незадачливому кавалеристу.

Филипенко открыл банку мясных консервов, выложил копченую воблу, сало и в походные стаканчики налил густо–вишневого ароматного вина. На молчаливый вопрос полковника похвастался:

— У фрицев разжились. Разведчики. Три бутылки. Одна вот мне попала.

— Разведчики–то мои небось?

— Охватов. Ваши, товарищ полковник.

— А мне не предложили, сукины дети.

— Да ведь и мне не предложили. Это уж ординарец за спирт у них выменял.

— Тонкая вещь. Бургундское. Да, сама история. Бургундия. А чего мы о ней знаем, а? Какой–то Карл воевал с каким–то Людовиком, кто–то кого–то победил. Вот и все. Черт возьми, обидно, что прошли века, а люди все воюют. Значит, ничему не научили их Карлы. А мы, Филипенко, научим?

— Вырастет лес — вырастет топорище. Каждое поколение, товарищ полковник, хочет жить своими законами, хочет иметь свою славу, своих героев.

— Нет, Филипенко, мне больше не наливай. Лучше этого не будет. А за хлеб–соль спасибо. А то у меня частенько бывает: не подвернется случай, и в день разу не поешь.

Прибежали Урусов и Охватов. Доложив о выполнении приказания, Урусов отошел в сторону и долго топтался на месте, как загнанная лошадь. Охватов помоложе, скорей и легче перемог затрудненное дыхание, заговорил:

— Бой, товарищ полковник, заметно надвигается.

— Никого не посылал к передовой?

— Послал. Троих.

— Где окопались? У дороги? Так вот, возьми еще два взвода — майор выделит — и держать дорогу до вечера. Потом сниметесь — и на Воронцовку. Надеюсь, задача и ответственность понятны?

— Так точно.

— Да, погоди–ка. Есть данные, что в поисках по немецким ранцам шастаете.

— Был грех, товарищ полковник.

— А русскую пословицу забыли: повадился кувшин по воду? Вот то–то же. Кто у тебя отличается на этом деле?

— Да есть такой.

— Близко не держи. Будь здоров. И знай, мы на тебя в надежде.

Полковник сел в машину и уехал.

Майор Филипенко, оставшись в своем полку хозяином, снова загорелся жаждой быстрых и решительных мер, которые изменили бы ход событий, продиктованный немцами. Провожая Охватова с двумя подчиненными ему взводами, строго напутствовал его:

— Слышишь, лейтенант, ребята там бьются, головы кладут. Но, как говорят, в семье не без урода. Ежели сунутся через твои позиции шкурники, пощады не давай.

— Расстреливать, что ли, товарищ майор?

— Я не вижу греха, если и уложишь паникера. Паршивую овцу из стада вон.

— Что ж полковник–то мне ничего об этом не сказал?

— Полковник не обязан расписывать тебе каждый твой шаг.

— Но…

— Отставить! — Майор Филипенко повернулся к выстроенным взводам и, вознеся высоко брови, оглядел лица бойцов первой шеренги, метнул слова, как команду: — Каждый из нас теперь судья себе и товарищу. Если ты чувствуешь, что дрогнешь перед врагом, застрели себя! Главное сейчас в твоей жизни — держать свой окоп до последнего дыхания. Если у кого нет святого сознания стоять насмерть, того надо любыми мерами принудить оборонять родную землю. Любыми. Я говорю вам, Отечество дороже нашей жизни — об этом мы должны помнить от рождения до последнего вздоха. Может, мы и рождены, дорогие мои, чтобы умереть за Отечество.

У майора вдруг наслезились глаза, и его неожиданные взволнованные слова, и от слез дрогнувший голос, которым он закончил свою речь, не ободрили солдат, но заставили почувствовать всю суровую ответственность их перед Отечеством. Действительно, майор никогда прежде не говорил перед строем, а только отдавал команды или распекал кого–нибудь, и вдруг эти слезы и это ласковое обращение «дорогие мои» на всех подействовали сильнее приказа.

«Что–то будет с ребятами?» — неотступно думал Урусов и старался все время, пока не ушли взводы, смотреть на Охватова, печалясь за него. А Охватов был сумрачно–строг, что–то настойчиво объяснял майору Филипенко по своей карте. Последние слова его Урусов хорошо услышал:

— Высотка, товарищ майор, для обороны дрянная, никаких укреплений.

— Давай, давай, тебе не вековать на ней. Залег и лежи.

Когда взводы пошли на позицию, Урусову хотелось догнать Охватова и сказать ему напутственное слово, но знал, что бодрого ничего не скажет, и проводил друга одним горьким взглядом. «Попроситься разве у майора с ними?»