Крещение

— Конечно непорядок, — согласился Филипенко. — За это вздуть надо, а вызывает комбат — никаких арестов. Писарь, ко мне Недокура, живого или мертвого!

Писарь убежал.

Филипенко был в настроении и хотел веселиться. Хотел, чтоб вокруг все тоже были веселы. Снял со своей груди медаль и приколол ее Охватову:

— Праздник у тебя сегодня, Охватов. Потом и ордена будут и медалей как мелочи в кармане, а это первая. Такой уж больше не будет. И радости той не будет.

Прибежала санинструктор Тонька, круглолицая, конопатая. Доложила, что баня работает хорошо и к утру помоются все роты.

— Но там просятся командиры из других батальонов. Как с ними?

— Мой тех, какие по вкусу, — засмеялся Филипенко.

— Мне только один по вкусу, товарищ капитан. — Тонька весело заморгала своими золотистыми глазенками.

— Кто же такой счастливый?

— А вот с вами рядом сидит.

— Охватов?

— Да.

— Ну, Охватов, пропал ты: Тоня — девка огненная, опалит тебе крылья. Тоня, садись с нами. Вот твоя кружка.

— Да я ж спьянею, товарищ капитан, — сказала Тонька и, не ожидая ни тоста, ни приглашения, выпила. Потом закрутила головой, затопала ногами, а отдышавшись,

обвела всех счастливым взглядом и улыбнулась Охватову уж совсем по–свойски. У ней все мелкое: и глазки, и нос, и губы, и даже по–хищному мелкие резцы. Тонька сняла свою шапку, взяв ее за верх, и села рядом с комбатом.

— А за что ты, Тоня, любишь его, Охватова?

— Да не знаю ж, товарищ капитан. Видите, он какой, — говорила Тонька, приветно выглядывая из–за Филипенко на Охватова. — Видите, какой–то бедненький, будто его кто обидел на веки вечные. А на деле он — о! С таким, товарищ капитан, не пропадешь. И медаль у него, чего уж никак и не подумаешь. Я б с таким в огонь и воду.

У Тоньки горели глаза и губы. От выпитого и того внимания, которым ее окружили, она вся разрумянилась и стала красивой.

— Налейте мне еще.

— Не давайте ей больше, — запротестовал Охватов. — Не давайте, товарищ капитан.

— А чего он закомандовал, товарищ капитан? — обиделась Тонька и перестала глядеть на Охватова. Ей немножко налили, но к кружке она не прикоснулась. — Тут постарше его, да молчат, — возмущалась она, — а он выискался, как свекор какой. Я отчаянная сегодня, потому что мне сегодня восемнадцать лет. Уж восемнадцать лет, а я ни разу не влюблялась… Да что я говорю, извините меня. Может, он и прав, нам, девчонкам, вообще нельзя пить.

Она залилась густой беспокойной краской, и глаза у нее натекли.

— Ну, дорогие товарищи, раз нашей Тоне восемнадцать лет, давайте выпьем за нее, — вставая, сказал политрук Савельев, и все тоже встали.

— Спасибо вам, товарищ политрук, — Тонька размашисто стукнулась своей кружкой с кружкой политрука и, заранее запрокинув голову, выпила. — Охватов, — Тонька потянулась за спиной капитана к Охватову, — ты не сердись на меня. А то я и гордой могу быть. Подумаешь!..

Охватов отвел свое плечо и не ответил ей.

Пришел Недокур. Виноватый и потому подтянутый, на все крючки и пуговицы застегнутый, с гармошкой под рукой. Щелкнул задниками низко осевших сапог,

— Ты что же, товарищ Недокур, — обратился к нему Филипенко, — обмундированием, говорят, торгуешь?

— Никак нет, товарищ капитан.

— А телогрейку променял?

— Променял. Но я же ее с убитого снял. Все равно б пропала. А там у вековухи трое огольцов. Я их пожалел.

— И давно ты стал такой сердобольный?

— Сызмальства, товарищ капитан.

— Садись, Недокур, и играй, а по тому, как станешь играть, решим, дать тебе выпить или не давать.

Недокур сел на нары, закинул ремень на плечо и созвучно тронул лады обеими руками — пальцы побежали сверху вниз, и в узкой хате сразу сделалось неузнаваемо хорошо: в копоти, давно не беленные стены посветлели вроде и разошлись, а Недокур тихонько шевелил мехами, подбирался к песне и находил ее будто и отпускал, и потом опять брал, все налаживался, налаживался, и вдруг полилась песня, и больно отозвалось на нее все пережитое.

Филипенко стиснул зубы, опустил на стол свои кулаки, чуточку вздрагивала у него левая щека. Политрук Савельев, как ребенок, затянул губу, опустил глаза, боясь показать их. Мученически побелело лицо у Охватова — он глазел не мигая. А Тонька глядела на печальное лицо политрука, и по щекам ее катились слезы. Только адъютант Спирин, знавший слова песни, прослушал первый заход, приноровился про себя к нему, и, когда Недокур уже тише и мягче взялся за повтор, Спирин запел:

Я уходил тогда в поход

В суровые края,

Платком взмахнула у ворот Моя любимая…

И гармошка Недокура, и песня, и оцепеневшие люди — все это для Охватова было так ново и неожиданно, так глубоко потрясло его, что он едва не разрыдался н, не дослушав до конца песню, выбежал из хаты. Следом, оставив дверь незакрытой, выскочила Тонька.

В высоком небе стояла полная ясная луна, слепой свет ее запутался между домами, огородами и деревьями, провалился и заглох в ямках да колдобинах, и тишиной все было накрыто, мягко–вкрадчивой, по–весеннему неспокойной.

— Что с тобой, Охватов? Ты скажи — я тебе помогу.