Крепость стрелка Шарпа

— Значит, чертовы шотландцы не пожелали его принять, — пробормотал сержант себе под нос. — Никогда не был о них высокого мнения, но, похоже, что-то от мозгов у них еще осталось, раз они поспешили избавиться от Шарпи. — Хейксвилл обнажил правую ногу, и Торранс, едва не задохнувшийся от стойкого зловония, решил, что между пальцами у сержанта завелся черный грибок. — Теперь его подсунули вам, сэр, — продолжал сержант, — и, по правде сказать, мне вас жалко. Такой приличный офицер. Это я про вас, сэр. Несправедливо, да. Проклятый Шарпи! Нет у него такого права, чтобы быть офицером! Нет! Разве он джентльмен? Нет, сэр. Вот вы — да, джентльмен. А Шарпи — нет. Из грязи вышел. Как и все мы.

— Тогда почему же его произвели в офицеры? — спросил Торранс, с опаской наблюдая за тем, как сержант разворачивает портянку на левой ноге. Портянка похрустывала.

— А потому, сэр, что спас генералу жизнь. То есть так считается, что спас. — Хейксвилл замер, пережидая, пока прекратится судорога. Лицо его, и без того не отличающееся приятностью черт, превратилось в жуткую маску. — Да, сэр, спас жизнь генералу Уэлсли при Ассайе. Я, конечно, в это не верю, но сэр Артур, похоже, верит, вследствие чего паршивец Шарпи ходит у него в любимчиках. Шарпи пернет, а сэру Артуру кажется, что это свежий ветерок с юга подул.

— И когда же это у них началось? — полюбопытствовал Торранс.

— Четыре года назад, сэр. Я тогда устроил так, что Шарпи дали тысячу плетей. Был бы покойничком наш Шарпи, как ему и положено, да только сэр Уэлсли вмешался. Остановил порку, так что наш герой получил только двести плеток. Подумать только, остановил наказание! — Несправедливость сего акта до сих пор возмущала сержанта. — И вот нате вам — теперь Шарпи еще и офицер! Говорю вам, сэр, армия не та, что была. Все рушится, все! — Он стащил наконец портянку с левой ноги, задумчиво посмотрел на черные от грязи пальцы и недоуменно покачал головой. — Вроде бы и мыл недавно, в августе, а по ним и не скажешь, а?

— Сейчас декабрь, — язвительно напомнил Торранс.

— Хорошей помывки, сэр, должно хватать на полгода.

— Некоторые занимаются этим чаще, — намекнул капитан.

— Может, кто и занимается, сэр. Вы, к примеру, как есть джентльмен. А вот я портянки снимаю, только когда ноги сотру. — Хейксвилл нахмурился. — Давно не стирал. Уже и не помню, когда такое было. Бедняга Наиг! Неплохой был парень, хоть и черный.

У Торранса насчет Наига было другое мнение; капитан считал толстяка-индийца злобным и мерзким типом, скверной на лике земли, но спорить с Хейксвиллом не хотелось.

— Нам определенно будет его не хватать, — вздохнул он, изображая подобающую случаю скорбь.

— Жаль, сэр, что вам пришлось его повесить, но, с другой стороны, а что еще оставалось? Как говорится, что в землю лечь, что дьяволу в печь… Да, бедняга Наиг. — Хейксвилл немного помолчал, покачивая печально головой. — А вздернуть, сэр, следовало бы Шарпи. Как Наига ни жаль, а что Шарпи живой, то еще жальчей. Вот уж кто петлю заслужил по всем статьям, сэр. Убивец он и проходимец. Только о том думает, как бы кого со свету сжить. — И далее сержант, не скрывая праведного возмущения, поведал Торрансу, как Шарп пытался убить его, Хейксвилла, в первый раз отдав на съедение тиграм-людоедам султана Типу, а во второй оставив наедине со слоном, обученным давить человека ногой. — Да вот только тигры-то были сытые, сэр, и жрать меня не пожелали. А что касательно слона, сэр, то у меня был с собой ножичек. Ткнул я проклятому в лапу. — Он продемонстрировал, как именно это было сделано. — Вот так, сэр! На все лезвие! А ему не понравилось. И все, сэр, потому, что меня убить нельзя. Нельзя убить Обадайю Хейксвилла! Отмечен Богом!

Сержант говорил страстно, убежденно, с жаром истинно верующего. В детстве его повесили за кражу, но он выжил и проникся твердой уверенностью, что пребывает под защитой ангела-хранителя.

Безумен, подумал Торранс. Такому самое место в Бедламе. Однако же сержант занимал его и веселил. На первый взгляд Обадайя Хейксвилл казался примерным солдатом, и только нервный тик, уродующий его лицо каждые несколько секунд, указывал на то, что в пустых, невыразительных голубых глазках прячется что-то любопытное, темное, загадочное. Скорее всего, это что-то, скрывающееся за выражением детской невинности, было развившейся до крайности злобой, сочетавшейся с поразительной самоуверенностью. Хейксвилл, размышлял капитан, мог бы убить ребенка и тут же найти оправдание сему кощунственному деянию.

— Так вы, сержант, мистера Шарпа недолюбливаете?

— Ненавижу, сэр. Чего и не скрываю. Видел, сэр, как он угрем везде проползал, и знаю, как в офицеры вылез.

Хейксвилл взял нож, предположительно тот самый, которым отбился от слона-убийцы, и, положив правую ногу на левое колено, занялся отвратительного вида волдырем.

Зрелище оказалось не для слабонервных, так что Торранс предпочел на время зажмуриться.

— Дело вот в чем, сержант. У Наига есть брат. И этот брат хотел бы побеседовать с мистером Шарпом наедине, без свидетелей.