Крепость Бреслау

— Нет! — крикнул профессор, все больше пьянея. — Неужели в таком христианском доме кто-то может кого-то унизить? — Он подпер голову кулаком. — Не знаю, что пробудилось в этом звере. Расстался со своими хлебосольниками, вступил в партию. С начала войны служил в караульных отрядах СС в Бухенвальде. Затем он вступил в дивизию СС — Тотенкопф, воевавшую сначала во Франции, а затем на Восточном фронте. Он получал повышение за повышением. Был тяжело ранен и эвакуирован. После выздоровления он стал заместителем коменданта лагеря в Гросс-Розене. И когда вдруг в августе 1944 года ему предложили небывалое повышение в командиры именно этого лагеря, он — представьте себе! — отказался. Попросил полицейскую должность, особенно его интересовала должность коменданта лагеря на Бергштрассе. Как раз тогда, когда туда попала госпожа графиня. Он переехал, чтобы мучить эту святую женщину. Выпьем, господин капитан. — Он поднял стакан. — После нас хоть потоп!

— А-фе, нехорошо, профессор. — Мок улыбнулся насмешливо. — Это призыв, достойный распутников восемнадцатого века, а не христианина, буквально понимающего Библию. Я скажу вам по-другому. Выпьем, за нами точно потоп!

Мок огляделся вокруг. Многие гости с любопытством навострили уши, а Брендел кричал слишком громко. Смена темы ничего не давала. Очевидно, графиня Гертруда фон Могмиц была навязчивой идеей профессора. Мок встал из-за стола и подошел к бару из нестроганных досок. Сидящая рядом с ним одинокая женщина посмотрела на него и отвернулась с отвращением. Капитан не слишком заботился об этом и с наслаждением рассматривал ее выдающиеся груди и полные бедра. Он почувствовал, что и на него действует весна. Весна в крепости Бреслау.

Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, десять вечера

Эберхард Мок доехал на Цвингерплац коляской, которую заказал для него бармен из «Schlesierland», доставляя ему этим невероятную любезность. Еще большую любезность оказал ему кучер коляски, отвозя пьяного профессора Брендла на Борсигштрассе и помогая оттранспортировать его в квартиру на первом этаже.

Кучеру коляски ассистировал при этом сторож дома, который проявлял много сострадания к пьяному профессору, знал его с детства и называл «наш малыш Руди».

— После смерти матери и сестры часто пьет, — буркнул сторож, стирая с бороды «малыша Руди» последствия смешивания ликера с паштетом.

Мок услышал это как сквозь туман и быстро погрузил эту информацию в тумане собственного беспамятства. Не расспрашивал сторожа об обстоятельствах смерти родственников профессора, так как имел довольно слезных и стынущих кровь в жилах историй об убийствах несчастных немцев вшивыми красноармейцами, он не хотел больше слышать об отважных собаках (конечно, немецких овчарках!), которые, отвечая на любовь маленьких девочек, бросались в глотки насильникам с красной звездой на шапке, после чего гибли, прошитые очередью из автомата, раздражали его очередные ужасы войны, так же как раздражали его похожие друг на друга двойные налеты, высокие вой сирен и топот ног на подвальной лестнице.

Все это его сердило, потому что утратило значение сенсации и было столь же банально, как ежедневное опорожнение кишечника, а — кроме того — имело привкус чего-то, что Мок в своей искаженной праведности души чувствовал как справедливую кару, соответствующую компенсацию за закрытие всегда доброжелательных глаз его довоенного дантиста, доктора Цукермана.

Трогательные слова сторожа Мок утопил мгновенно в объятиях беспамятства, потому что не хотел задумываться в очередной раз над смыслом исторической справедливости или несправедливости, жертвой которой пала сегодня Берта Флогнер, не хотел в сотый раз говорить себе, что смерть является прямой противоположностью жизни, а ее отсутствие помешало бы достижению синтеза кристаллической, логической красоты, о котором мечтал в начале XIX века мудрец из Берлина.

Мок стоял полупьяный в дверях квартиры профессора Брендла и — наблюдая пыль, собранную в летящие комки, и скомканное постельное белье — в этом старохолостяцкой духоте быстро забывал о словах сторожа, потому что, если бы их запомнил, должен был бы признать, что страдание рода человеческого вовсе не является необходимым условием существования божественной симфонии мира, то есть нужным ее диссонансом, но какофоничным скрежетом, ошибкой, которую не простить, так как как страшное отрицание человеческой анатомии — это сустав, из которого торчат вены и сухожилия, — как проволока из разорванного кабеля.