Крепость

Она ринулась вниз, сквозь надгробие, сквозь плиту. И увидела груду мертвых тел. Их оттаскивали в особую жароупорную комнату, составляли в пирамиду. Потом подожгли. И вот уже пламя охватило ее тело. На мгновение она ощутила непереносимую боль. А потом боль прошла; она простилась с телом и отныне была навсегда свободна. Она увидела себя в темно-синем небе, земля была внизу, как круглый шар. Пространство вокруг нее сгустилось, почернело и ее опять куда-то повлекло. Теперь она знала, куда. Начиналось новое ее существование. И перед собой она увидела свет, к которому, как теперь понимала, стремилась всю жизнь.

Глава XXIV Последняя возможность свободы

Недвижен он лежал, и странен
Был томный мир его чела

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет

М. И. Цветаева

Но Тимашев не умер.

Он открыл глаза. Тело было — сплошная застывшая боль. От этой боли, чтобы не умереть, он словно одеревенел. Стал смотреть на свое тело, как на чужое, как на нечто постороннее. Над ним плыл грязно-белый потолок с отвалившейся штукатуркой. Когда болит чужое тело, то боль доносится издали. Свою боль переживаешь, а чужой — сочувствуешь. Сочувствовать легче, чем переживать. Кружилась голова, подташнивало. Поэтому вращать глазами было трудно, да к тому же и бессмысленно: мешала накрученная через подбородок и темя марля, лохмотья которой превратились в шоры. Он мог смотреть только вверх или прямо перед собой.

Он видел: усатый мужик в белом халате толкал, держась за никелированную ручку, нечто, на чем лежало укрытое белой простыней чужое тело, когда-то, когда не болело так, бывшее телом Ильи Тимашева. Простыня, видимо, раньше закрывала и лицо Тимашева, но от движения съехала, освободив глаза и нос, но оставив закрытым рот. «Это санитар», — догадался умирающий про усатого мужика. Был тот санитар пузат — сначала живот увидел Тимашев, затем одутловатые щеки землистого цвета и свисающие жидкие «гуцульские» усы, которые в тот год многие стали носить для придания себе мужественного облика.

Видеть — больше ничего не видел, а слышать — слышал. Гнусный голос с простонародно-радостным восторгом:

— Опять жмурик у нас образовался! И все, как нарочно, под утро норовят, доспать не дают.

Голос обстоятельный:

— Так-так. Все на каталке этой поедем, дай срок.

Женский старческий, встревоженный:

— Господи! Могли бы не возить мимо больных!

Обстоятельный, со смаком, поясняя:

— А куда деваться! Не по воздуху же. Ты не огорчайся, мамаша! Что ж делать, что в колидоре лежим! Мест в палатах-то нет. Да и то: сегодня больные, а завтра туда же поедем. Пусть сынуля твой привыкает!.. Это — жизнь!

Тот же старушечий:

— Господи! Зачем вы так?..

Интеллигентный, противный, требовательно-нудный:

— Мама! Мать! Ты болтаешь или за мной следишь? Не видишь, что ли, кого мимо нас повезли! Тебе, наверно, все равно, что твой сын может умереть и отправиться туда же!

— Куда? — всполошенный старушечий голос.

— Куда-куда!.. За кудыкину гору! Туда. Куда мертвеца этого сейчас повезли!

Полумрак больничного коридора тем временем сменился ярким электрическим светом лестничной площадки. Было тихо. Больница еще спала. Тимашев закрыт глаза, но все равно понял, почувствовал, что его завезли в лифт, и на этом лифте он начал падать вниз, туда, где обитают низшие боги русского пантеона: бесы, домовые, ведьмы, кликухи, овинники, колдуны-чародеи, оборотни, они же волкодлаки, упыри… Лифт остановился, теперь санитар катил Тимашева подвалом с толстыми стенами и низким белым потолком. Глаза его поблескивали, он довольно ухмылялся сам себе, надувая одутловатые щеки и пыхая время от времени ртом. По потолку, уходя куда-то вбок, извивались трубы, как вены, выступившие на натруженном теле. А может, как кишки в чреве.

— Эй! — попытался подать голос Илья.

Молчание. Санитар не слышал, не смотрел даже на него, подмаргивая левым глазом, словно подманивая кого-то, кривя физиономию и прицокивая. Санитар показался ему туповатым подвальным бесом, ликующим, что ему в лапы попало мертвое тело. «Неужели гомосек-некрофил?» — леденея от ужаса, подумал Тимашев. Надо было остановить санитара, крикнуть изо всех сил. Но рот закрывала простыня, а для ослабевшего она была вроде кляпа.

— Эй! Э-гей!

Санитар вздрогнул, остановился, уставился круглыми, бессмысленными и испуганными глазами. И без того землистое лицо еще больше посерело, стало озадаченно-недовольным. Подошел к изголовью каталки, взялся за простыню, чтоб натянуть на лицо Тимашеву. А тот даже пальцем пошевелить не мог, глазом мигнуть… Но язык вдруг шевельнулся.

— К-ку-да е-дем? — еле слышно спросил оживший, не желая ехать в неизвестность, надеясь на человеческую помощь.

Санитар отпрянул, руки опустил:

— У морхг!

— Но я же жив, — прошептал он, уже понимая, что санитар наплюет на его слова, прячась за туповатую свою исполнительность, но лелея какие-то тайные свои цели. Так и есть!