Крепость

Синий автобус, на котором привезли гроб, стоял во дворе перед подъездом. Около него толклись люди: криворотый и кривобокий Саласа вместе с широкоплечей девицей в пиджаке, приходившей брать интервью, стояли у задней стенки автобуса; мамаши с детьми, придерживая их, все же не уходили далеко, живо интересуясь происходившим; старухи, снявшиеся с привычного места, сгрудились на пространстве между капотом автобуса и подъездом; пузатый шофер сидел на лавочке и курил «Дымок». Стояла прислоненная к стене дома крышка гроба. Рядом с ней средних размеров венок на проволоке, повитой искусственными цветами, среди цветов была пущена красная лента: «Память о верном коммунисте-ленинце навсегда останется в наших сердцах. От парткома, ректората и товарищей по работе». Старухи тихо, но с видимым возбуждением перебрасывались репликами:

— В «Правде» про нее некролог пропечатали.

— Значит, заслужила.

— А все равно народу немного.

— Ну, она, слава Богу, всех пережила.

— Все туда сойдем.

— А сын?

— Давно не видать.

— В Праге он. Говорят, с инфарктом слег.

— Молодые непочтительные стали, невежливые.

— А жилец-то, ну, не жилец, а тот, бородатый, который к Лине этой ходил, вчера насмерть разбился?

— В больницу увезли, живой еще был.

— Все равно помрет. Так сверзиться!..

— За собой утащила.

— О покойниках нельзя так говорить: накажут.

— Она и при жизни мало кому добра принесла.

— Эвон. Петя сколько болел. Мать его считала, что от нее.

— Потому что Роза Моисеевна ба-цил-ло-но-си-тель-ни-цей была. Дифтеритом заражала. А старший Петин брат тоже неизвестно отчего помер. Петю уж мать как оберегала! И все одно — болел! — пояснила с присвистом дышавшая, как и ее пуде лиха Молли, необъятная Меркулова.

— Вся их нация такая, у этих Моисеев, — поддержала вдруг уличное отпевание невесть откуда взявшаяся мещанка в дорогой одежде, с любопытством в крошечных глазках слушавшая пересуды. — Заразная нация. Мне покойный муж всегда говорил, чтоб я к евреям не подходила: могут заразу надышать. Такая уж у них ненависть к ним, к русским людям.

— Все может быть, — была здесь и усталая жена бывшего ректора Института. — Не гляди, что они вежливые. Их, я думаю, учат вежливости, чтоб нас, дураков, обманывать.

— Это точно, — согласилась мещанка. — Русский мужик спроста, как свинья, в своей грязи валяется, да еще наблюет кругом. Матерится и дерется. А эти всегда в порядке, никогда Хаим своей Саре грубого слова не скажет. Такая уж хитрая нация.

Не поняв осуждающего тона, ввязалась в разговор старая Матрена, закончив его на жалостливо-идиотской ноте:

— А я и то скажу — гордая и сильная она была, наша Роза Моисеевна. И всего-то месяц прошел, как я у ней сидела и с ней говорила. Она сама себя сильной считала. «Вот я сильная, а болею», — мне говорит. А я ей: «И сильный помрет, и бессильный помрет» — «И сильный?» — спрашивает. «И сильный, так Бог велел», — я ей рассказываю. Не хотела мне верить. А вот по моему вышло, померла.

Из подъезда вышли Петя, Лина и Лиза. К ним кинулся Саласа, прихрамывая и кривя рот в гримасе, за ним семенила широкоплечая молодка-журналистка, дежурно-привычно ухмыляясь во весь рот. Пузатый шофер поднялся со скамейки, бросил сигарету на асфальт, подумал, поднял и, погасив о стоящую около скамейки урну, спрятал в карман.

— Ну вот и скончалась, наконец, наша дорогая Роза Моисеевна, — приподнятым тоном, который должен был означать сочувствие, с напряжением ворочая языком в кривом рту, сказал Саласа. — Приношу вам свои соболезнования от лица кафедры, парткома и месткома. А Владлен Исаакович так и не приехал? Жаль. Мать так его ждала. Ей было бы приятно увидеть сына на своих похоронах.

— Ей уже все равно, — сухо и зло отрезала Лина.

— Ну, это… вы ж поняли что я имел в виду, — задвигал виновато языком Саласа, косясь подозрительно на широкоплечую журналистку в пиджаке. — Я ж материалист и понимаю.

Заметавшийся Саласа сунулся в автобус, проговорил:

— Гроб подавайте, а мы принимать будем.

Шофер поднял заднюю стенку автобуса и стали видны фигуры трех мужчин, старательно выталкивающих гроб на улицу, а здесь его принимал на себя Саласа. Одного из них она помнила, он был член парткома, персональное дело которого по поводу неуплаты партвзносов со второй зарплаты ей пришлось разбирать. Одет он был добротно, в хороший костюм, хотя и отечественного производства. Другой — крепкий парень с открытым крестьянским лицом, усеянным угрях ги. Как она поняла из разговора — староста курса и секретарь комитета комсомола. Похоже было, что парень изо всех сил тянул общественную работу, надеясь остаться в Москве при Институте. Третий — тощий, с костлявым, выпирающим носом, волосы — ежиком, казался типичной «шестеркой», посылаемой на все мероприятия. Выпрыгнув из автобуса, он, заглядывая искательно в глаза Саласе, перехватил у него гроб, держа его на весу, пока его коллеги спускались на землю, чтобы помочь ему. Затем вчетвером, вместе с Петей, они понесли гроб вверх по лестнице.

— Так в Институт не едем? — спросил стоявший рядом шофер. Таскать тяжести в его обязанность не входило.