Крепость

— Так ты, Михал Петрович, считаешь, что по концепциям можно понять, откуда Левка, а откуда тимашевский Борхес?! — крикнул прямо над ухом у Ильи Шукуров.

— Тише ты, крикун, — сморщился Илья. — Конечно, можно. Это я тебе и без Вёдрина скажу. Аргентина вроде бы и похожа на нас, но тем не менее другая, более европейская, несмотря на хунту, гаучо, всевозможных каудильо. Традиционные корневые связи другие. Там существует все же представление, что у личности есть некая цель, своя собственная, отдельная, пусть добираться до нее приходится по лабиринту, порой обманному. Да и сама идея Лабиринта родилась в ранней Европе, в Древней Греции, просто Борхес довел эту идею до философской мифологемы. А Калейдоскоп — это наше, отечественное производство. Я не в принижение Левки говорю, напротив. Он что-то архетипическое ухватил в нашей культуре. Не ты идешь по жизни, а кто-то твою жизнь разыгрывает, складывает ее в случайные картинки, от твоей художественной воли не зависящие. Ты не преодолеваешь сам препятствий, тобой преодолевают чьи-то чужие препятствия. Твоя личность — часть общего случайного узора. Так я во всяком случае тогда Левку понял. Отсюда и наша инертность, безделье, уродство, бесплодность и безнадежность историко-цивилизационных усилий, — все не от нас зависит!..

— Ты какой умный, — навалился через стол на Илью Боб Лундин, — наверно, все же в детстве ты больше Гомогрея говна ел. Давай с тобой выпьем.

— Давай, — согласился Илья, но отпил немного, горло не глотало, слишком большое напряжение было внутри, да и злость на себя тоже: чего раскукарекался? Молчать ему надо, надо, чтоб кто-нибудь ему вмазал, а он бы не защищался от ударов, даже подставлялся под них, воспринимая как заслуженную кару. Стоило так подумать, как ему и вмазали, но слегка, необидно.

— Тимашов! — встал, шатаясь, со стаканом в руке, Гомогрей. — Давай и со мной чокнись! А! Тимашов! Ты гад! Сколько купонов настриг со своих статей о России, а сам ее ругаешь!

— Сразу западник виден! — подхватил шутливо Шукуров. Ничего святого! Чаадаев ты наш! — и поцеловал Илью в щеку.

— Да, это точно, я думаю, Илья прав, — сказал Вёдрин. — Мы другие. Как в романе у Саймака: почти как люди, но что-то другое. Да. Ладно. Уж какие есть. Мудаки так мудаки. Говорят, у нас пророческая культура. А по мне, так мы должны честно сказать себе, что мы не пророки, а мудаки. Вот сейчас все потянулись на Запад, в эмиграцию. А кому, например, я там нужен? Мало того, что пескарь, так еще из самого затхлого пруда. Ведь я знаю, кто я. Я — старый дурак, да. Ну, не очень старый, но дурак. Что я там делать буду? О неопозитивизме писать? Так они это лучше меня знают. Это здесь, на их материалах, я могу считаться ученым и стать доктором наук. А там я на хрен никому не нужен. Да, ладно. Ты скажи, Тимашев, ты женат на еврейке или там, говорят, у тебя любовница еврейка, это все равно, почему есть евреи, которые не уезжают? Голова у них есть, мозги тоже, и они ведь не пьют, а? У меня вот, ты знаешь, есть какое-то пристрастие к своему району, к своей пивной. Где я там найду, с кем выпить?.. Нет, конечно, найду, да. Такого добра везде есть. Но для чего, скажи, мне туда ехать, когда мне и здесь есть, с кем пить и где. Так какая разница, где я буду пить?

— Никакой, — согласился Илья, чувствуя что его душевное состояние такое же. Некуда ему было идти. От себя не набегаешься. К матери — запилит, что из семьи ушел. К другу детства Лене Гаврилову?.. Там разговоры о Марьяночке, их общей, да о других телках из стада… Хотя про любовную драму друга Леня бы послушал, посочувствовал, нашел бы ему место, где жить. То есть не жить, а существовать, ночевать. Жить — это семья, свой дом, книги… Он попытался собраться. — Я сегодня прочитал введение в нечто вроде трактата, называется «У гробовых дверей человечества». Скорее всего, шиз писал. А все равно страшно. Он пророчит конец света, который начнется в России, и хотя доказательств, разумеется, никаких, я поймал себя, что я ему верю. Быть может, дело в том, что мы давно уже втайне ждем этого конца — по крайней мере, в одной отдельно взятой стране. А раз так, то надо жить проще, откровеннее, говорить, что чувствуешь и думаешь, вроде как в царстве мертвых происходит.

— Это какой же откровенности ты хочешь, друг мой? И с кем? — Саша Паладин проглотил полстакана коньяку и лениво подцепил на вилку шпротину с ломтиком лимона.

— А хотя бы с тобой, — вдруг с бешенством сказал Илья, глядя Саше в глаза и с мазохистским чувством понимая, что вот сейчас-то ему, наконец, и вмажут по первое число. — Можем поговорить — о чистой совести и всяком таком прочем…

— Ну, можем, — усмехнулся Саша, скосив глаза в сторону. — Давай поговорим. А то ты, друг мой Илюша, на меня что-то второй день волком смотришь. Выйдем, заодно и покурим.

— Только не на улицу, — забеспокоился, услышавший их перепалку Гомогрей. — Там вас сдует, к чертовой матери сдует. Сегодня метет, как у нас в Чертанове. Насквозь продувает.

* * *