Крепость

Некогда я поступил в МГУ на философский факультет, откуда впоследствии был отчислен. Продолжая самообразование, в последующие годы созданные идеи я объединил в своих книгах. В настоящее время я являюсь рабочим, но философия продолжает оставаться делом моей жизни. Несмотря на выводы о конце социализма, я остаюсь патриотом своей страны, которой буду служить независимо от своих воззрений. Я верю в то, что последние годы развития нашей страны станут годами экспрессии и небывалого подъема. Так было перед концом всех качественных состояний общества. Расцвет России начался сегодня и закончится в 2000 году. Сегодня должны появиться новые гении, которые еще раз докажут величие России в поэзии, прозе, искусстве. Мы живем накануне величайшего общественного перелома. Сказать об этом народу — наш долг.

С уважением — Иван Беленов.

Забайкалье

10 апреля 1985 г.»

Илья прочитал, потом еще раз посмотрел на дату под письмом, не ошибся ли он. Перевел взгляд на календарь на стене. Нет, все правильно — 1983. «Фу ты, Господи, — подумал он, складывая письмо. — Рехнешься тут. Послание из будущего. Летающие тарелки, инопланетяне, Альдебаран, экстрасенсы, гробовые двери человечества, макабрические стишки, которые дети приносят из школы…» Один всплыл в его памяти:

Дети в подвале
Играли в гестапо.
Насмерть замучен
Сантехник Потапов.

Он взял в руки толстую тяжелую рукопись, лежавшую под письмом, перелистал. Шестьсот шестьдесят шесть страниц через полтора интервала. «Послание из будущего, — снова повторил он. — Явно, мужичок с приветом. Мужичок из Забайкалья с приветом. Он прав в одном: разговоры о конце света, предчувствие конца света, космические знамения — все это предвестие перемен, быть может, распада империи. Мы хихикаем над фразой Вадимова, что «учение о развитом социализме имеет все черты настоящей теории». Все это распад, достойно пера Лукиана. Чем этот мужичок безумнее Вадимова, который по поводу статьи об античной философии кричит, что он «не позволит заигрывать с разными там Платонами и Зевсами»? А ведь Главный редактор единственного на всю страну теоретического журнала!.. Среди прочего безумия безумие забайкальского мужичка может оказаться по крайней мере интересным. Только не сегодня, сегодня не получится, сегодня Шукуров с коньяком».

Илья посмотрел на столы, стоявшие в комнате, заваленные рукописями, не читанными по многу месяцев («самотек»!), папками, конвертами. Стола было четыре, но рабочих, — три, включая его собственный: четвертый стоял перед черным кожаным диваном, в этом столе прятали стакан и бутылки, на нем резали колбасу и хлеб. Посмотрел на железный шкаф, в нем под замком хранились деэспесовские издания, в нем же порой прятались и бутылки, потому что ключедержателем был Гомогрей. На тумбочке у стены был водружен еще один сейф — железный квадратный ящик для партийных и профсоюзных документов. «Чем не палата в сумасшедшем доме?..» — подумал Илья. И тут в коридоре послышался шум голосов. Тимашеву вначале показалось, что явился раньше времени Вадимов, но по громкому тенору он сразу признал Шукурова.

— Да держите кто-нибудь Гомогрея, а то он канистру из рук у меня вырывает! — кричал возбужденно Шукуров.

Гомогрей и в самом деле обычно заводился с полоборота. Как-то, когда редакция гуляла у Тимашева дома, пьяный Гомогрей объяснял тринадцатилетнему Антону: «Вот мы редактируем самый сложный у нас журнал, а при этом можем себе позволить повеселиться. И папу твоего любим за то, что он веселый! Понял?» В этом сочетании, казалось бы, несочетаемого заключалась его гордость. Мол, не зануды какие-нибудь, не карьеристы, а простые ребята, хотя и делаем теоретическую и идеологическую погоду. Никакой погоды они, разумеется, не делали, писали, что велят, но некая приобщенность к «князьям мира сего» все же была.

— Не вопи ты так, — урезонивал Шукурова Саша Паладин, открывая дверь. — Чухлов уже в редакции. А то полетишь у меня впереди собственного визга.

Шукуров засмеялся. Первым, однако, вошел не он и не Саша, а Боб Лундин. Увидев Тимашева, он радостно пропел, плавно поводя руками, словно желая его обнять: