Крепость

Человек думает о себе так, как о нем думают другие. По большей части так. Нужно иметь о себе действительно собственное мнение. Но оно будет таким только при условии, что я буду выполнять все вышеперечисленное. Лина считает, что я влюблен в Лизу. И Таня Бомкина тоже. А я не знаю. Не могу понять, нужны ли мы с Лизой друг другу. Ведь люди дружат или любят, пока они нужны друг другу. Пока один дает другому мысли или чувства. Есть натуры эмоциональные и мыслящие, рациональные. Я, наверно, рационалист. Лиза права, это мой недостаток. Но должна же быть между нами какая-то духовная связь помимо того, что мне хочется ее обнимать и целовать. Чтобы быть честным: мне просто хочется ее. Без любви это безнравственно и пошло. А мне иногда кажется, что я ее люблю, а иногда, что нет. Как на самом деле — не пойму».

Это была последняя запись. Он закрыл дневник и спрятал его на прежнее место. От слов «хочется ее» он снова почувствовал сексуальное возбуждение. Перебарывая себя, он вышел на балкон. Было не холодно, но уже прохладно. При виде пустынного, словно неживого двора его, как всегда, охватило чувство беззащитности перед жизнью. А такое чувство не способствует мужской потенции. Под балконом неяркий фонарь светил на лавку, стоявшую перед его подъездом, где тоже часто сидели старухи. Дальше — под деревьями и густыми кустами — прилегла на газоне большими пятнами темнота, которая, казалось, слегка колыхалась от несильного ветра. От темноты, пустоты и прохлады воздух был как-то особенно чист и свеж. Никакого Желватова, да и вообще никакого движения в кустах не наблюдалось. Значит, и в самом деле привиделся. От напряжения нервов. В доме напротив, где жила Саша Барсикова, как обычно горело окно. Одно и то же окно. Как-то Лина с засидевшимся допоздна Тимашевым, разыгравшись, предположили, что наверняка за этим окном сидит сошедший с ума профессор кислых щей и, шевеля губами, решает, сколько будет дважды два. Четыре… Пять… Шесть часов размышляет он, но решения все нет. Петя вспомнил, что эта шутка их тогда развеселила. Но сейчас он еще больше погрустнел. Где-то, вне освещенного пространства, таились нелюди, нежить, для которых человеческая жизнь ничего не стоит. Он подумал о своих бесконечных детских болезнях, о смерти старшего брата Яши, которого он никогда не видел и чье существование стало для него своего рода мифом, и ему в голову пришло, что хулиганы, нелюди, разбойники сродни тем болезнетворным силам, микробам, которые разрушают организм человека. Как от них спастись?

Должна быть внешняя ограда. Работа, положение, общественное признание, дом. Лучше всего свой, и за забором. За стеной. Великая китайская стена не случайно возникла. Налетали из степи дикари-кочевники, надо было отгородиться. Но там весь народ, как один человек. А у нас получается, что каждый за себя. Никто на помощь не выскочит. Лучше всего свой дом. Крепостная стена и подъемный мост. А то, как у Герца, — кирпичом по башке — и привет. Чего другого ждать: первый этаж, и хозяин квартиры — в сущности никто и звать никак. Какое у него звание? Учитель? Это не защита. Потому Желватов и осмелился. Но как же он, разговаривая утром с Юркой, не почувствовал, что тот и взаправду может убить? Наверно, Желватов и не собирался тогда убивать. А просто перешагнул барьер, которого, наверно, даже и не заметил. Ценности жизни для него не существует. Нет в России этого чувства. Мы не европейцы, прав Тимашев. Хотя оказалась же возможной у нас теоретическая физика, а ведь Макс Борн пишет, что это тоже специфический продукт Европы, ее порождение. Но в Европе всегда умели защищать человека. Чтобы быть свободным ученым, физиком-теоретиком, надо быть защищенным. Чтоб ум был занят наукой. И ничем иным.