Крепость

После нескольких остановок Петя со ступенек переместился в салон и стоял, зажатый со всех сторон, держась за верхний поручень. В таких случаях лучше было не обращать внимания на происходящее вокруг, а думать о чем-нибудь постороннем, например, о театре, чтобы что-нибудь умное Лизе сказать, когда они встретятся. Лиза любила говорить об искусстве и о трагических женских судьбах великих поэтесс, словно и сама была несчастна или ожидала, что будет. Все-таки поэтесса, почти Цветаева! Петя стал вспоминать, как Тимашев, красуясь перед Линой, говорил, что театр — это европейское изобретение еще времен античности, что там, в Европе, и сами люди живут, как актеры, все время чувствуют себя как бы на сцене. От них выражение — «вышел на историческую сцену» и тому подобное. Европейцы все время наблюдают, как на них смотрит кто-то другой, и сами себя видят со стороны. Отсюда у них любовь к фразе — в хорошем и в плохом смысле. Что значит в хорошем? Ну, например: «Рим выкупает себя не золотом, а железом», «что истинно, то мое», «если что мешает тебе жить хорошо, то хорошо умереть не мешает ничто», «многие, накопив богатств, нашли не конец бедам, а другие беды», «немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держатся», «жить правильно — всем доступно, жить долго — никому», «некоторые кончают жить, так и не начав». Петя тогда под диктовку Ильи Тимашева записал вспомнившиеся тому изречения. Они казались и впрямь мудрыми. А в плохом? В плохом — это понятного понятней, ответил ему Тимашев. Это — фразерство, пустословие. У нас укромнее. У нас даже разбойник режет без лишних слов, разве что матерясь. А у них слова произносят, чтоб жертва знала от чьих рук и во имя чего она гибнет. Мы не выставляемся, ибо Бог и так всех видит, а перед людьми чего показушничать! Театральность у нас, сказал он Пете, это почти ругательство. Вспомни, как мы говорим с осуждением: «Он ведет себя театрально». Даже в исторических своих поступках мы не театральны. Леонид Андреев, писатель хороший, ты его еще прочтешь, после убийства царя в дневнике своем заметил, что казни европейских монархов во всех европейских революциях были торжественны, ритуальны, то есть театральны. А русского царя убили на отечественный манер: по-воровски, по-разбойничьи застрелили в подвале — как зарезали в подворотне. Русский философ Василий Розанов в том же восемнадцатом году записал слова новгородского старика-крестьянина, что «из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть», то есть, как Розанов пояснил, «надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой». Стало быть, казнили почти по воле народной. Хотя и менее жестоко, чем народ хотел. Но самое главное — без театральности. Поэтому наш театр лишь в той мере театр, в какой мы стали европейцами. А, увы, мы ими не стали. Пока что не стали. Хотя и было театральным дворянство начала девятнадцатого века, Пушкины, Лунины, был период революции и гражданской войны, когда появились герои, котурны, начали произноситься фразы. Любой бандитский батька старался говорить «для истории». А уж лидеры — те чувствовали себя героями французского Конвента, хотя творили нечто более невероятное и грандиозное. Потоп герои героически гибли, хорошо, если в бою, а чаще — по доносам вчерашних статистов, казнили их тоже статисты, уже не думавшие о своей исторической роли, просто выполнявшие приказания. Все равно их смерть была трагическая, потому что запал был изначально высокий. А последние их фразы, точнее, даже не фразы уже, а реплики, им подсказывали суфлеры. Они же, бывшие герои, продолжали думать, что они все еще на сцене, на исторической сцене, что их видят и слышат миллионы зрителей, поэтому даже на процессах, говоря по чужому сценарию, они полагали, что играют на сей раз роль тайных героев, жертвующих собой во имя партии, что и подтверждается их последними, предсмертными криками, обращенными к палачам: «Да здравствует социализм! Да здравствует Сталин!» Но это уже был шутовской хоровод, русский вариант карнавализации, когда веселится не народ, как на Западе, а самодержец и его опричники. И вот уже по исторической сцене разгуливали статисты; фразы, оставшиеся от статистов, полны злодейского смысла, это цинические реплики театральных злодеев. Разницу между героем и злодеем в театральном смысле ты, я надеюсь, чувствуешь. Вот почему на слезно-оправдывающемся письме прославленного полководца появляется чудовищное резюме, тоже по-своему вошедшее в историю: «Не верю в честность бесчестного человека!» Герои как раз верили! Но статисты уже не похожи на Дон Кихота, освободившего каторжников, преступников, бандитов, поверив в их невиновность, которые его же потом прибили и обобрали. Дон Кихоты были уничтожены. Некоторые, правда, уцелели и доживают свой век, трагически разрушаясь. Как твоя бабушка, например. Время героического театра прошло. На сцене фарс, исполняемый шутами гороховыми. Роза Моисеевна из последних, кто еще продолжает жить идеалом, идеей. Ведь это главное условие бытия театрального героя. Хотя наше время, думаю я, не последнее действие театральной пьесы, а эпилог романа, эпически подводящий итоги уже прошедшему действию.