Крепость

«А, сейчас открою, Лёня предупреждал, но дверь с другой стороны». Илья зашел в маленькую дверцу. Там уже Лёня, обнял его: «Рад, что ты выбрался». Лёня тоже в белой простыне, босой. «Пошли, разденешься». Прошли маленькую комнату с кафельными стенами, холодильником и деревянным столом. Толстощекий, невысокий блондин в костюме что-то нарезал и раскладывал по тарелкам. «Это Витя, хозяин, бани. Сам он не греется, надоело». Они прошли дальше. «Башмаки сними», — сказал Леня. Он снял, и они очутились в следующей анфиладной комнате со стенами, обшитыми деревом: пол, покрытый ворсистым ковром, длинный низенький столик, уставленный бутылками, закусками, рюмками, и тарелками. У столика диван и три кресла. Сидели завернутые в простыни три человека: худой, открывший Илье дверь, — милиционер Алексей; маленький, длинноволосый, усатый, лет тридцати, с крестиком на голой груди — Олег Иванович Любский — филолог и книжная фарца; и юная темноволосая девушка-женщина, укутанная тоже в простыню, но обнажены руки, плечи и часть спины, из-под простыни видны тонкие щиколотки… «Марьяна, подруга Олега Ивановича», — шепнул Лёня. Выпили за знакомство. Не давая Лёне представить его, Илья мигом назвался сухо: «Энколпиев», отчуждая себя от ситуации. Лёня удивленно посмотрел на Тимашева, но встретил новую фамилию друга, не моргнув глазом. А Тимашев просто вдруг вспомнил лирического героя Петрония — Энколпия из «Сатирикона». Олег Иванович косо глянул на него, но проглотил эту странную фамилию, сказав понимающе: «Хорошо, хотя это не римская империя и я не Тримальхион. Ладно, мужики, пожрали? Пойдем теперь жариться, мудями потрясем. Смотрите, кого привел. Марьяночка, красавица моя!..» Они ушли жариться, а Энколпиев, так Илья тогда себя даже мысленно называл, остался и выпил еще рюмку водки. «Значит, и вправду филолог, книги читал», — подумал он об Олеге Ивановиче.

Вернулся с мокрыми волосами и каплями воды на лице запутанный в простыню Лёня, за ним милиционер Алексей. «Ты чего? — спросил Лёня. — Пойдем, я тебя раздену, погреешься». Они прошли бильярдную, вошли в предбанник, где стопочкой лежали на столе простыни, а на лавке лежала одежда. Энколпиев разделся догола, оставив одежду и полиэтиленовую сумку на лавке. «Простыню потом возьмешь», — сказал Лёня. Они вошли в баню-сауну («терпидарий», — пробормотал себе под нос Илья), прихватив с собой деревянную дощечку. Было жарко и пусто — Марьяны и Олега Ивановича там не было. Сели на верхнюю полку, подложив квадратную доску: «Подпопник, — острил Лёня, — подъяичник, чтоб яйца не сжарились». Потом, наклонившись к Энколпиеву, шепнул: «Олег Иванович Марьяну уже того, оприходовал, возле бассейна». Вдруг дверь открылась. Первым вошел усатенький, невысокий с сверкающими глазками Олег Иванович, поглаживая правой рукой висевший член, а левой почесывая ухо. Следом — его красавица: к удивлению Энколпиева, тоже совсем нагая. Породистая кобылка с темными волосами до плеч, нежная, с тонкими кистями рук и стройными лодыжками и щиколотками, которые Энколпиев уже заметил, нежной грудью античных пропорций, не обвислой, а мягкой, упругой, стройными широкими бедрами, с кучерявым лобком. Энколпиев смутился. «А почему у тебя такая странная фамилия — Энколпиев? Правда, что ль, Петрония начитался? Или псевдоним такой?» — спросил Олег Иванович, устраиваясь на верхней полке между ним и Лёней. «Нет, всё взаправду. Просто я пришелец с Альдебарана», — объяснил себя Энколпиев. Олег Иванович расхохотался: «Бывает. Я тоже из Боголюбских. Побочная ветвь. За историческое время первую часть фамилии, Бога то есть, потеряли». Звонко рассмеялась и Марьяна, усевшаяся рядом с Энколпиевым. Она волновала Энколпиева, и он боялся посмотреть в ее сторону, чтоб его взгляд не стал похотливым.