Крепость

— Вы знаете, очень смешно, но в детстве, подростком я именно так любил Россию, все же конец сороковых — начало пятидесятых, а мне десять и около того лет. Я тогда гордился самим фактом, что я — русский! Не какой-нибудь там засранец-американец, не англичанин, тем более не немец, а русский! А все русское казалось мне самым лучшим, даже не лучшим, не то слово. Подлинным вот точное слово. А ко всему европейскому я испытывал презрение, оно казалось мне излишне и подло хитроумным. Их хитроумию противостояла наша простота, которая была подлинностью и потому побеждала дурацкую и никому не нужную немецкую изощренность. Когда в пятьдесят пятом или нет, скорее, в пятьдесят шестом или седьмом из армии вернулся мамин брат, он привез мне и моему кузену две саперные лопатки, одну советскую, то есть русскую, другую — трофейную, немецкую и предложил мне как старшему выбирать. Немецкая была на винтах, штыку лопаты можно было придать любое положение, даже ковырять землю, не высовываясь из окопа. Наша была проста, как топор. Штык на деревяшке. Я, конечно, выбрал нашу. Вот с такой мы победили, значит, она лучше. Мы в провале, в яме, и восхвалять эту яму неприлично, на мой взгляд.

— Вы жестоки, Илья. Я и не восхваляю. Вы забываете об одном обстоятельстве, говоря о техническом прогрессе. Россия живет Словом. Словом она преодолевает смерть. К Слову у нас прислушиваются, его читают, ему внимают. Западным людям этого не понять. Там вначале было Дело, а у нас Слово.

Илья пил крепкий сладкий чай, который, как ему казалось, заглушает алкоголь, трезвит. Разговор пошел серьезный, и ответить надо было как можно яснее.

— Видите ли, — сказал он, еще раз отхлебнув из чашки, — здесь опять в силу вступает идея Зазеркалья, которую я вам как-то излагал. Помните анекдот, как построили у нас теплоход, он загудел, а с места не тронулся, потому что весь пар ушел в гудок? Резюме: у них — пар движет машины, у нас — пар уходит в гудок, в разговоры, в обсуждения, в болтовню, короче — в слова. А дела никто не делает. Вот и решайте, что лучше.

— Когда-то ведь делали, вы сами говорите, что на Ветлуге крепки только старинные дома.

— Делали. Вторая половина девятнадцатого и начало двадцатого период европеизации. Если же вы мне напомните про прочность и крепость храмов, которые так трудно было рушить, я вам скажу, что и здания райкомов и обкомов, не говорю уж о зданиях высшего эшелона, тоже будь здоров как строены. Не разрушишь.

— Ну, вы уж и сравнили большевиков и православие.

— Да почти никакой разницы. Большевики противопоставили себя всему миру как носители истины в последней инстанции, еще раньше православие стало такой же племенной религией, враждебной первохристианской идее мирового братства, религией, ненавидящей саму идею экуменизма, осмелившейся отлучить от церкви Льва Толстого, великого писателя поставив вне закона, когда любая падаль могла его убить. Очень напоминает антилитературные подвиги большевиков…

— Ну, Илья, церковь пострадала от большевиков…

— Стойте! Это же так просто: большевики выражали ту же идею изоляции страны от мира много лучше и современнее, чем православные попы, устаревшие дилетанты, не справившиеся с европеизацией и капитализацией рубежа веков. Да и неужели вы не видите, как нынешние партийцы — из разных причем слоев — становятся на наших глазах верующими православными? Да прикажи им — завтра сдадут партбилет и с радостным визгом бросятся под хоругви возносить молебны и истреблять атеистов, вцдя в них порождение механизированного Запада. Хотя им лучше и удобнее совмещать большевизм с православием. А вообще еще Стругацкие писали, что следом за властью серых начинается власть черных, а святые отцы давно срослись с КГБ. Потому что большевизм и православие — это единая уверенность в возможности построения рая земного и праведной жизни в одной, отдельно взятой стране.

— Жестоко. Только как филолог добавлю: взятой за горло стране. Слово «взятой» требует пояснения, кем и за что взятой.

— Это неопределенность не языковая, а культуры. Что значит — русский? Имя прилагательное, как писал Владимир Соловьев. Так что возможен русский азиат, русский европеец, русский дикарь, русский святой… А в литературе — русский Жорж Санд, русский Диккенс, русский Гофман…

— Ну, положим, теперь сравнивают с русскими писателями, да вы. Илья, и сами это знаете. Мне даже неловко об этом напоминать. Я остаюсь при своем: сила России в Слове. Неопределенность ее культуры, как вы говорите, создала многозначность ее Слова. А многозначность и есть сила, вы ж культурфилософ и должны это чувствовать.

— Ладно, спорить не буду, да и глупо, потому что литературу нашу классическую и сам люблю и считаю ее, быть может, единственной надеждой России. Но, чтобы она подействовала на народный менталитет, нужны века. Литература в России как пятая колонна, как евреи в римской империи, основавшие новую религию и перевернувшие Рим.