Крепость

При этих словах я застываю на своем стуле, и лишь одна мысль свербит мозг: как это Казак себе представляет? Видя мою неподвижную фигуру, тот начинает так тараторить, словно хочет убедить меня во что бы то ни стало: — … мы не знаем никого наиболее подходящего, чем Дёниц. О Геринге речь вообще не идет. Дениц ведь солдат, а не политик. А как солдат он более нейтрален…. Вам нужно, вы просто обязаны попытаться! Внезапно в голосе Казака появляются странные нотки:

— В конце концов, Зуркамп был фронтовиком!

— Фронтовиком? В 1-й Мировой? — интересуюсь.

— Да! Командиром ударной группы!

— Зуркамп?!

— Да. Но он никогда этим не козырял.

В следующую долю секунды меня пронзает страшное отвращение к этому Казаку: к его падающим на лоб седым космам, отблескивающим очкам, к этому его странному вязанному пропеллеру, который он носит на шее вместо галстука. Казак смотрит на меня выпученными глазами. И, о чудо! Под этим его взглядом я почему-то быстро успокаиваюсь.

Казак ждет, а затем тихим, бесцветным голосом продолжает:

— Они могут в любой день закрыть наше издательство. Ведь для того, чтобы это сделать они и подстроили Зуркампу эту ловушку, а затем арестовали.

Произнеся это, он скользит по мне взглядом, а затем тихим, вкрадчивым голосом продолжает:

— Никак нельзя допустить, чтобы издательство умерло. С ним очень много связано. Зуркамп боролся за него изо всех сил, до последнего. Он никогда не простит нам нашей бездеятельности.

— Переиздание «Охотники в море» обязательно состоится. Это гарантировано, — говорю в ответ. — Перепечатка будет в Норвегии.

— С этим не поспоришь, произносит Казак, и в его голосе звучит неприкрытая мольба. — Нам нужна новая книга, а именно такая, под которой Дёниц вновь поставит свою подпись.

Эти его слова сбивают меня с толку: возмущает то, что о Зуркампе речь более не ведется. Но что я хочу? Ведь Казак теперь шеф издательства. Теперь ему надо думать так, как думал Зуркамп: издательство прежде всего. И это естественно, ведь если издательство более не будут считать военной необходимостью, а к этому все идет, его просто закроют.

— У меня есть задумка насчет этакого документального романа… — доносится, словно из далека, голос Казака.

Романа?! От меня? Я уже давно работаю над ним. Но не теперь же! Мне для этого нужна тишина и прикрытые тылы. Я словно онемел, хотя в голове бьется мысль: у меня есть наброски, даже частично готовый текст… Казак пристально смотрит на меня. Должно быть, в этом виноваты его очки, но взгляд, кажется, пронизывает меня насквозь.

Упав духом, произношу:

— Но я работаю над ним…. Казак тут же перебивает меня:

— Понимаю, на такую книгу надо время. Но даже и такая, «в верстке», могла бы нам помочь. Нам надо использовать все возможности.

Как это Казак все детально продумал в своей Потсдамской келье! Совушка в клетушке. Но за новой книгой мне нужно ехать во флотилию, к Старику — теперь уже в Брест. А если Масленок узнает, что мне надо в Брест, то наверняка зашлет меня куда-нибудь в другую сторону. В Нарвик или в Салоники, или в Ла Спецу. У нас даже в Пенанге есть флотилия!

Однако, прежде всего, мне надо окончательно обговорить с Масленком портрет Деница. И Казаку следует знать, что за задание я уже получил.

— Прежде всего, мне надо написать портрет командующего! — заявляю в открытую.

— Деница?!

— Да. Для Дома Германского искусства. Для следующей выставки.

— Ах, черт! — вырывается у Казака. — Вот именно! Напишите его портрет! Лучшего способа подойти к Денницу у вас не будет. Если вы добьетесь того, что он будет позировать вам лично…. Если при этом Дениц узнает как страдает фронтовик, солдат 1 Мировой войны — это будет шанс…. Вам обязательно надо попытаться это сделать!

Когда я вновь бреду по разрушенным улицам Берлина, голову свербит мысль о провокаторе по имени Рекце: намотать бы его кишки на лебедку! Яйца бы этой суке положить меж двух кирпичей и медленно сдавливать….

Ой-ой! Как же это я забыл об Ирме! Ноги несут меня к ней.

Ирма сидит очень прямо, положив ногу на ногу, на стуле в номере гостиницы и смеется. Красиво нарезаны ломтики закуски, бутылка вина и два стакана — все это живописно расположилось на кофейном столике. Проходит немного времени и в проем окна проникает ночная мгла. Раньше на улице горели фонари, светились рекламы, смеялись фары машин. Где весь этот свет? Бог знает!

Свет в комнате зажечь нельзя, т. к. светомаскировочная бумага состоит лишь из каких-то клочков. В темноте этой чужой комнаты все гораздо проще: Ирма Кинд, волшебница, внезапно обнажается и без всяких церемоний садится ко мне на колени и своим мелодичным «одноцветным» саксонским голоском начинает щебетать, как она любила все это делать раньше. Мы ложимся. Я — лошадь. Она садится на меня, я же должен спокойно лежать и слушать. Она так любит. Но я не могу более сдерживаться. Прочь одежду! А затем скорее погрузиться, вогнать в нее свой штопор, без всякого волнения, быстрые толчки во влажных горячих, как она выразилась, «опилках». Небольшие ласки, а затем вновь погружаюсь и несусь галопом по этим горячим «опилкам».