Крепость

Чтобы изгнать из мозга подобные картины, непроизвольно пронзающие меня, намеренно перекрываю их другими. При этом в мозгу возникают образы командира подлодки U-730. Отчетливее всего вижу его на мостике, вскоре после швартовки, когда фотографирую его, высоко подняв фотоаппарат, и представляю себя на его месте, в гордой позе, с устремленным вдаль взглядом — непревзойденный герой-подводник. Но затем хочу, как на контрасте, увидеть то его лицо, какое у него было в тот момент, когда он узнал, что серебрянопогонники смылись с лодки как крысы с тонущего корабля.

А потом картинки быстро, как в калейдоскопе, сменяют друг друга: Вижу то кривоногого шефа Флотилии с его огромной дворнягой, то вымершие улицы La Rochelle, то хлопающие ресницы шлюх в глубокой тени маленького кафе, то Крамера с его дьявольской ухмылкой…

Еще бы пару дней, думаю я, и едва ли у нас вообще была бы надежда на то, что нам когда-либо удастся вырваться. А сейчас мы катим на своем газогенераторе по южно-французскому ландшафту…

На какой-то миг до меня с трудом доходит, что это я качу по дороге на таком нелепом транспорте… Если бы дело было только во мне, то приказал бы теперь же остановиться и несколько километров протопал бы пешком, а затем укрылся бы в какой-нибудь попутной деревушке, отоспался бы несколько дней и попытался переодеться в чистое.

Но это было бы гиблое дело — знаю наверняка. Если бы только я поддался этому востребованному моим телом способу отдыха и восстановления сил, то легко мог бы оказаться в чертовом пекле. В конце концов, такое положение вещей может свершиться в любой момент и может зависеть от каждого часа нашего пребывания в дороге.

Небо проясняется. Но то там, то тут, в низинах лугов пока еще лежат клубы молочного пара. Поля здесь тоже полностью убраны. Вероятно в этом причина того, что я никого не вижу?

Я предвидел и засаду и то, что нас будут преследовать. Глубоко в душе я расписывал себе всевозможные непредвиденные неожиданности — но только не мог себе представить эту звенящую тишину и спокойствие. Мы тихо плетемся по этой местности словно туристы, как будто и вовсе нет никакой войны. Только то, что, казалось бы, обжитые места стоят как вымершие, беспокоит меня.

Деревья теперь плотно сжимают обе стороны дороги. Подо мной течет под колеса лента дороги, сверху, меж верхушек деревьев, протекает лента неба — немного светлее, чем дорога. Думаю, что уже скоро цвета неба и дороги сравняются.

Хорошо, что моя голова набита стихами. Если только захочу, то могу часами их выразительно читать — так сказать безупречно и с пафосом: Но безмолвными движениями губ дела идут лучше всего:

«Я пажем в Бургундии Верхней служу
 Ношу Королевы шлейф
Однажды в усмешке скривила свой рот
на мраморной лестнице, где колонн изворот…»

А вот такого «вывернутого», перекрученного парня как наш «кучер» я едва ли когда встречал. Но, вспоминаю: В «Трудовой повинности», в горах в Allgeu — тоже имелось несколько таких редких экземпляров.

«Кучер» действует как автомат. Этим он напоминает мне один ярмарочный аттракцион: «Человек или кукла». Возможно, это впечатление производит его невыразительное лицо. С трудом могу себе представить, что за своим низкоскошенным лбом он обдумывает хоть какую-то мысль.

В La Pallice, однако, он показывал мне — с совершенной гордостью главы семьи — фотографии своих детей: Четыре неподвижно смотрящие в объектив молочно белых лица, а над ними его собственная рожа, напоминающая бледную луну.

Мои мысли летят впереди «ковчега»: Что я буду делать после войны — при условии, что переживу ее? Стану батраком? Маляром? Промывальщиком золота на реке Isar, например? Чепуха! Когда весь этот хаос закончится, то для нас будет небольшой выбор: Либо лесорубом в Канаде, либо шахтером в России. Лучше не думать об этом!

Если бы только мы могли ехать, не меняя направления все дальше и дальше, то, наверное, прибыли бы прямо в Мюнхен. Не имею никакого представления, сколько километров отсюда до дома.

Домой?

Снова и снова задумываюсь: Слова «дом», «домой» — они стали, будто слова-табу для меня, чтобы теперь, наконец, понять, что я больше вовсе не имею никакого дома. Мой дом — была Флотилия и Ker Bibi, и ничего другого. А моей Родиной была Бретань. Но Ker Bibi принадлежал совершенно чужим людям…

Симона и опять и снова Симона…

Я слишком много времени растратил впустую в Бресте. Я должен был гораздо раньше рвануть оттуда. Но что я мог тогда поделать? Совершенно один против банды свиней…

Должен ли я был, например, броситься в штыковую на КПФ? Тогда меня точно прихлопнули бы как муху.

А Старик? Больше чем Старик, никто не отважился бы решиться на что-либо, если бы только не захотел окочуриться раньше времени… Старика точно хватила бы кондрашка, если бы он узнал, что Симона дважды была в Германии — и не только с краткосрочным визитом.