Крепость

Воздух насыщен различными запахами: смолы, ацетилена, мазута, водорослей и гниющей рыбы. Воздух буквально светится от серебристо-серого сияния. Лишь на фоне берега свет сгущается до однообразного серого. Такая метаморфоза происходит от дымки испарений производимых интенсивной работой и чада смолокурен.

На западе сгустились грозовые тучи. Уже на подходе к флотилии сильный ветер принес такой силы проливной ливень, что через секунду я уже мокрый насквозь, даже брюки, а полы шинели тяжелы от впитавшейся в них влаги. Повсюду потоки пузырящейся от тяжелых дождевых капель воды. Такое чувство, что из мостовой забили сотни родников, словно прорвались подземные водоводы. Стучат незакрытые ставни, одинокие автомобили вздымают фонтаны брызг. Делая большие прыжки, укрываюсь в ближайшем парадном.

Вновь забрезжил свет, но все выглядит уныло под этим низким, серым небом. Таков Брест! Брест — это вам не Париж. Брест по праву можно назвать городом дождя. Мишура, блестящие побрякушки, пестрые и яркие блестки — все это не для Бреста. Здесь все обесцвечено. Дождь смывает все краски. Стены домов черно отблескивают дождевыми потоками. Темные жалюзи выглядят еще более мрачно. Барабанная дробь дождевых капель звучит нескончаемым грохотом.

За ужином вновь располагаемся как театральная труппа, не хватает только режиссера. Потому все представление являет собой сплошную халтуру — тупую и скучную — свою толику в это действо добавляет и то, что в вечерней постановке нет и Therese.

Уютно устроившись в клубе, осматриваюсь: седые, блеклые, словно луна в дымке, шесть шаровидных ламп, дают мягкий, приглушенный свет. Грязные, стеклянные пепельницы. Неуклюжие, грубо сколоченные круглые столы, крепко стоящие на своих четырехгранных ногах-тумбах, произведенные, скорее всего, на верфи и предназначенные служить не менее сотни лет. Разбухшие кожаные кресла с потертыми и прожженными сигаретами седушками — все истинно немецкое: тяжеловесное, потертое и жалкое.

На первый взгляд стены здесь выглядят как в какой-нибудь кафешке, где тусуются второразрядные боксеры, артисты или кинозвезды. При более тщательном осмотре, понимаю, что многие фотографии не имеют полагающихся в таких случаях косонаписанных автографов, а лица на фото лишь немногим разнятся.

Никаких имен. Даже на Мемориальных Аллеях Героев такого рода, всегда есть имена и подписи. Однако лица, кажутся мне знакомыми: большинство сфотографировано анфас — словно заключенные. Молочно-белые пятна лиц требуют ретушировки.

На стене не очень много свободного места. Не удивительно! Во флотилии почти не осталось подлодок.

Безымянные фото принадлежат, скорее всего, парням, что в лучшем случае заживо погребены в своих стальных плавающих гробах. Надежных как Некрополи. Там внизу, никто никому не мешает. Воскресение плоти — смешно! С этих черных глубин едва ли мизинец воскреснуть сможет. А помешает этому давление воды. Даже просто сдвинуть с такого гроба крышку и то не удастся. Из-за такого давления в День Страшного Суда ни одна душа оттуда не выберется. Такой чести не многие удостаиваются. Кто только не лежит в этих смятых до бесформенного состояния стальных гробах и в такой близи от центра земли. Для гражданских нормой будет два метра или около того. Для нас, моряков, люкс-классом будет 3–4 тысячи метров.

Ежедневно к прежним добавляется новый коллективный гроб, а может быть и больше: в Ледовитом океане, Карибском море, Мексиканском заливе, вдоль американского побережья, перед Фритауном, в Беринговом море, перед побережьем, где проходит высадка союзников….

Все идет как по писанному. Без сучка, без задоринки. Почему же нельзя сделать так, чтобы граната смогла вновь возродить мокрую кучу полусгнившей плоти, размозженных мозгов, полуразложившихся кишок и развороченных кусков униформы?! В подлодках уничтожение разлагающихся тел происходит необычно быстро — почему? Ответа пока нет.

Выше всех на стене висит портрет адмирала Дёница. Представляю его на докладе в штаб-квартире фюрера: как он держит в руке свой адмиральский жезл, стоит на вытяжку и словно попугай бормочет: «Так точно, мой Фюрер! Так точно, мой Фюрер!»

Прилизанный Ефрейтор, безумный и сумасбродный, с усиками, словно сопли под массивным носом, и молодцеватый, бодрый и одновременно покорный Дёниц: та еще картина!

Несколько молодых офицеров говорят о Высадке. «Я этого не понимаю. Можно же использовать самолеты-торпедоносцы для таких нужд…» — «Можно, можно…, — перебивает его другой, — Можно и на сковороде диадемы штамповать» — «Вас умники там только и не хватает!» — «Что за незрелые суждения!» — «Твердость как у гранита, а нежность как у муссона!»

Поражаюсь поэзии в речи боевых офицеров. Коньяк здорово развязал им языки.

Раньше, давным-давно, тоже были люди, которые в подпитии забывали все правила и болтали обо всем в открытую. Взять Труманна, например: никто никогда не был уверен в том, что он действительно пьян или просто претворялся, чтобы можно было открыто поговорить.

Труманн исчез в 1941. кажется, будто сто лет назад.