Крепость

В этот раз мне очень скучно. Со мной нет моей Симоны. Ноя, будто наяву повсюду вижу ее призрачный облик: вот здесь, на низком бретонском стульчике, она когда-то сидела и лущила горох, напевая при этом песенку Шарля Трене «La mer».

Словно издеваясь над собой, кладу пластинку с песней «Je suis seul ce soir» на диск черного, чуть поврежденного патефона, завожу пружину и запускаю пластинку.

Я буквально задыхаюсь в воспоминаниях о Симоне. Трясу головой – ну, почему нет мне отбоя от этих нахлынувших картин воспоминаний?

Симона в дверях, на фоне рассвета, в прозрачном пеньюаре и с распущенными волосами…. А вот Симона, совершенно обнаженная, выходит после душа и ВСЕ ее волосы, не успев просохнуть, блестят как вороново крыло от мягкой влажности… Симона на лугу – деревянные сабо на ногах. Симона наклонившись, моет полы – руки с тряпкой на полу, зад приподнят и скользит в мою сторону…

Надо было ввезти Симону сюда как уборщицу – ах, что за подлая мысль! Да я бы сам ни за что не допустил бы такого в ее отношении. И потом: жить в страхе перед каким-то доносчиком, в страхе, что какая-нибудь нацистская свинья может мне позавидовать… Да и Симона не могла бы удержаться, чтобы не поиграть с огнем.

Попытаться вызвать ее официально мне не позволяет моя гордость. На такое надо решиться.

Вечером, когда лежу на своем набитом бретонской шерстью матраце, со мной происходит что-то непонятное, словно я, лежа вот так, уставивши глаза в потолок, только что поссорился с Симоной – с Симоной и со всем своим существом: Господи, да что со мной происходит? Нет никакого настроения что-либо делать. И это все из-за Симоны! Нужно хоть чем-то заняться, но у меня полная апатия. Словно бы осталась лишь половина меня.

Даже когда смотрю на болотистый ландшафт, свежую зелень берез и высокой травы, вижу перед глазами НАШ берег в Ла Крузике.

Чтобы ослабить эти видения наяву, стараюсь думать о Симоне только плохо: слишком поздно я раскрыл ее уловки и стал относиться к ней скептически. Хорошо еще, что у меня хватило ума не вслушиваться и запоминать ее слова, а затем сравнивать с теми последними известиями, что получал официальным путем. А она, очевидно, чувствовала прикрытие ее с моей стороны. Это вытекало уже из разговоров о происхождении ее семьи, описании ее школьных лет. Семья Симоны происходила корнями из старого испанского рода, а затем Саготы получили бретонское гражданское состояние. Однажды Симона училась на курсах на учительницу лицея, а затем и на медсестру. Отец ее, Рене, стал сначала бесшабашным летчиком – один раз он даже построил свой собственный самолет – а затем моряком. В конце концов, перепробовав все, он не утвердился ни в одной профессии, да и, кроме того, знания его во всех сферах были крайне поверхностны. Единственное где он оказался докой – это в брачных аферах.

Но когда я как-то застиг Симону в подобных аферах, и она это тоже заметила, мне не было стыдно: «Voyons! Qu’est-ce que ca vent dire?» – как наяву слышу щебечущий голосок Симоны в ответ на мои возражения. В следующий миг меня настигает буквально сценический образ: Симона играет роль плутовки. Каждому, кто не так сведущ в Симоне, как я, она казалась бы просто очаровашкой.

В любом случае, с Симоной было весело. Ее образ неотвязно преследует меня. Рисовать Симону здесь, в каморке, и рисовать не переставая, доставляло мне несравненно большее удовольствие, нежели командующего на мостике с биноклем на груди. Симона пьет чай; Симона расчесывает волосы; Симона прихорашивается перед зеркалом. В основном это были узкие, вертикальные форматы.

У меня нет радиоприемника, и потому я жадно поглощаю подряд все, что попало, на страницах подобранной на вокзале газеты. И каждый раз, когда я зачерпываю ложкой какое-то варево в своей тарелке, появляются двое очень молоденьких французских военнопленных и звонкими голосами, громко и отчетливо произносят: «Добрый день, дамы и господа!».

Вторжение сквозит в каждой прочитанной мною строке. А в голове звучат слова из последнего приказа Гитлера на Новый год:

«Вероятно, плутократический мир на Западе хочет установить опыт своей государственности везде, где можно: но все его планы потерпят фиаско!»

А когда, интересно, высадится плутократический мир в Ла Боле? Почему же в районе Ла Боле построены тяжелые артиллерийские бункера, если не в преддверии высадки союзников?

Здесь нет никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Дружище Пенцольд лежит в больнице в Штарнберге с желудочным кровотечением. По крайней мере, там-то он лежит без своей формы фельдфебеля. Почему он все время ходит в униформе? Фалькенберг, интендант, погиб. Лео тоже мертв.

То, что парни из Берлина заказали мне в этот раз – полное свинство. Мои рисунки кораблей – заградители, танкеры в доках и подлодки в бункере – они хотят также получить для стен Дома Германского Искусства, но, прежде всего, конечно большого формата для огромных помещений выставки: особенно Деница с его лучшими командирами, ассами подводного боя, скульптурно прямыми – все сообщество героев на ОДНОЙ картине.