Крепость

Солнце взошло почти целиком, лишь маленький кусочек его донца никак не соглашался покинуть земные пределы. Словно опасаясь, нечаянно оторвавшись от земли, заскочить в середину огненного круга, до которого, казалось, вот-вот достанут разгоряченные ноздри скакуна, Туган-Шона поймал поводья и потянул их на себя. Конь тут же перешел на рысь, прострочил по земле с треть версты и встал, мотая головой и косясь на всадника. Широко раскрытые ноздри мгновенно сузились, вздымавшиеся бока чуть опали под коленями всадника, он уже дышал размеренно и только коротко заржал, ударив в землю копытом и выбив в ней неглубокую ямку, словно ставил точку в их незапланированном забеге. Эмир благодарно похлопал его по шее, вытер мокрую от лошадиного пота руку о кожаные штаны и, расправив плечи, чуть откинулся в седле, поджидая спутника. Кешиг поравнялся с ними, встал и вдруг вытянул правую руку, положил ее на верхний край светила и залился детским смехом, когда будто по его приказу солнце наконец выкатилось всё, огромное, на глазах набирающее высоту.

На дне длинной балки неподалеку журчал ручеек, по илистой отмели важно вышагивали длинноносые кулики, оставляя за собой следы-трезубцы, тут же заполнявшиеся блестящей водой. Над степью тянулся косяк уток, меняющих место ночной кормежки на более спокойное дневное укрытие. Выше над ними парил большекрылый ястреб, оглашая окрестности нервными криками, словно отмерял время. Без этих звучащих с завидным постоянством призывов всадникам бы показалось, что мир на мгновенье онемел, словно его околдовали.

Целый день они охотились. Упорно прочесывали покрытые сухой травой балки, пока в одной из них Кешиг не выгнал прямо на Туган-Шону стайку антилоп. Стрела сбила первую же скакнувшую в воздух, ужалила в сердце на лету – животное сложило ноги в прыжке и рухнуло на землю, тяжело, ломая хрупкие кости, и забилось в агонии. Туган-Шона прыжком соскочил с коня, перерезал шейную жилу и, прижав стройную голову к сухой земле, гладил по жесткой скуле, творя вслух искупительную молитву, словно убаюкивал разгулявшегося перед сном ребенка, которого пока так и не успел произвести на свет. Темный выпуклый глаз уставился на него, запоминая его образ навсегда. В умирающем взоре читалось что-то такое, что не дано было разгадать, но дано было почувствовать сейчас особенно остро. Безысходность свершенного накрыла Туган-Шону, он не мог оторваться от смиренно потухающего глаза, тот быстро стекленел; покрывающая его пленка была еще мокрой, когда из уголка скатилась крупная слеза.

Кешиг помог освежевать добычу, побросал мясо в мешок, и они продолжили охоту, переместившись к тянувшимся одно за другим озеркам-полоям, где настреляли разных уток.

Рыскали так весь день, подобно голодным волкам, выматывая себя и своих лошадей до предела, и к вечеру, отмахав не один десяток верст и не встретив ни одного верхового, остановились на крутом глиняном обрыве у небольшой реки под раскидистой старой ивой. Стреножили лошадей, пустили их пастись. Пока Кешиг разжигал костер, Туган-Шона сбежал по склону к воде, разделся на песчаной косе и бросился в воду. Черная степная змея в испуге заскользила по водному зеркалу прочь от человека, треугольная голова стрелкой торчала над водой, по воде за ней тянулся извивающийся ртутный след. Туган-Шона лег на спину, раскинул руки и закрыл глаза. Полегоньку покачиваясь на прогретой воде, он почти задремал. Иногда приоткрывал один глаз: темное зеркало начинало алеть в лучах заходящего солнца. Две важные цапли застыли в стоячей заводи, как изваяния, нацелив клювы в темные оконца в зеленой ряске. На противоположном низком берегу на песчаной косе сидели две разомлевшие на солнце пары казарок. Он лениво изучал их роскошное оперение: рыжие щеки, окаймленные белыми ошейниками, белые брюшки и короткие рыжие шеи, повернутые к спине клювы, зарывшиеся в теплый черный пух с синим отливом. Иногда, подобно задремавшему воину, гуси приоткрывали глаз, чтобы оценить расстояние до отдыхающего существа, бесцеремонно развалившегося на глади их реки. Тени от деревьев по берегам стали длинными, потянулись к Туган-Шоне, стремясь излечить его успокаивающуюся душу, дотронуться и приласкать, как ласкала и убаюкивала нагревшаяся за жаркий день медленно текущая вода.

Спустя время он очнулся, перевернулся на живот, заработал руками и ногами, как лягушка, с силой отталкиваясь от воды, рассекая ее широкой грудью, быстро поплыл к берегу, затем опустил голову в воду и замахал руками, выкидывая их далеко вперед, чуть переваливаясь при гребке с боку на бок. Потом скакал на пятке, тряс головой, выливая из ушей воду. Две водные черепахи, пролежавшие целый день в мокром прибрежном иле, не выдержали его варварского танца – с громким презрительным хлюпом ухнули в реку и скрылись под водой. Кешиг стоял на круче высоко вверху и следил за ним – кият не любил и боялся воды: у него не было бабушки, которая в детстве научила б его плавать.