Крейсера

— Вода, что ли? Так чего испугался? На то мы и моряки, чтобы воды не бояться. Где ты, Николай? Коля, где ты?

— Да здесь я! Спасите… тока б выбраться…

Раздался гудок паровоза, вдали потеплело от вагонных огней: это из Мацуями прошел в сторону гавани поезд. Поддерживая друг друга, матрос с мичманом едва выкарабкались из глубокого рва, заполненного жидкой отвратной грязью. Скользя соломенными лаптями, поднялись на взгорье, за которым стояла кирпичная казарма, через окна, ярко освещенные, были видны японские солдаты, играющие в карты.

Два тяжелых окорока висели на шее Шаламова.

— Ну, ваше благородие, кажись, влипли.

— Валяй прямо, — прошептал мичман.

— Да там, эвон, часовой гуляет.

— Ну и хрен с ним! Пускай гуляет. Нам‑то что?..

Продефилировали под самыми окнами. Из будки уборной выбежал японец, но даже не обратил внимания на русских беглецов. За ним глухо стукнула казарменная дверь. Под проливным дождем шли по какой‑то дороге, минуя деревни и поселки фабричного типа. Отшагали всю ночь, лишь под утро свернули в сторону и углубились в мокрый лесок. Светало…

— Присядем, — сказал Панафидин. — Надо обсохнуть.

Ножа не было. Зубами, как волки, обкусывали по краям жирный и вкусный окорок, заедали его огурцами. Проснулись первые птицы. Перед беглецами открылась панорама обширной долины — там серебром блистали пруды и рисовые поля, сады напоминали субтропики. Далеко‑далеко полаивали собаки.

Шаламов проникся философским настроением:

— А все‑таки, скажу я вам по совести, хорошая штука — свобода! Что бы я сейчас делал, если бы не бежал? Допустим, слопал бы завтрак. Потом обед. Ну ужин… Этого всего мало для человека. Вот сижу я здесь, и мне очень хорошо.

— Прекрасно, — согласился Панафидин, умиленный.

Солнце всходило. Из деревень дорожками и тропинками шли дети. Очень много детей. Они торопились в сельские школы. А где‑то за лесистой горой горланили петухи. Шаламов сказал, что он тоже ходил в школу. Из своей деревни — до села, туда и обратно верст по десяти кряду. Приятно вспомнить.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок давно пропел, поскорее одевайтесь, а вот дальше… забыл! В литературе мне всегда не везло. Зато в арифметике… у‑у‑у. Хоть сейчас спрашивайте, семью восемь сколько будет, я вам сразу отвечу: будет ровно пятьдесят шесть.

Неожиданно стайка детей замерла посреди дороги. Их головы разом повернулись в сторону беглецов. Шаламов ползком на животе укрылся в кустах, за ним — мичман.

— Заметили или нет, как ты думаешь, Коля?

— Лучше тикать отседова… от детей подальше.

Но лес скоро кончился, опять завиднелись деревни, и весь день пришлось провести на опушке, сидя под высокими соснами, безропотно отдаваясь на съедение жгучим японским муравьям.

— Сами‑то японцы махоньки, — рассуждал Шаламов, — зато муравьи ихние… не приведи бог — с нашего таракана! Вечером, когда стемнело, они тронулись дальше.

***

Ну вот мы и доехали… Санкт‑Петербург!

Тяжело бьют копытами по булыжникам ломовые першероны, катят роскошные кареты, дребезжат на поворотах конки.

— Скажите, а где здесь Литейный проспект?

Когда Конечников задавал этот вопрос, прохожие с удивлением озирали человека с азиатским лицом, но в отлично пошитом костюме, с тросточкой в руках: уж не шпион ли?

— А что вам, простите, нужно на Литейном?

— Артиллерийский ученый комитет.

«Ну, конечно, шпион… И куда только полиция смотрит?»

— Об этом, сударь, вы лучше городового спросите…

Комитет был все‑таки найден. Рожденная усилиями графа Аракчеева, эта научная организация пережила бурную младость, мудрую зрелость, а теперь впала в старческую дряхлость. Маститые создатели русского оружия цепко держались за свои чиновные кресла, обтянутые малиновым бархатом, а любую критику они воспринимали с такой же яростью, с какой барышни‑смолянки отстаивают свою невинность… Поблуждав по длинным коридорам, иеромонах уяснил, что весь этот артиллерийский Олимп боги пушечной пальбы поделили меж собой на отделы: лафетный, орудийный, пороховой, снарядный, баллистический и прочие. Было немного странно, что здесь, в этой торжественной тишине, где люди разговаривают почти шепотом, зарождаются громовые залпы орудий, в уютных кабинетах решаются вопросы смерти, побед и поражений… Мир, как известно, не без добрых людей. Нашелся человек, который выслушал Конечникова и подсказал, в какие двери надо стучаться:

— Лучше всего обратиться к генерал‑лейтенанту Антону Францевичу Бринку… это как раз по его части! Бринк служит инспектором морской и корабельной артиллерии.

Бринк сразу принял якута, кажется, больше из любопытства, очевидно приняв инородца за какого‑то экзотичного принца, желающего продать России ворованные секреты оружия (такие случаи уже бывали). Он очень вежливо спросил:

— Чем могу быть полезен, сударь?

— Видите ли, я с крейсера «Рюрик»…

— Так.

— Который геройски погиб…

— Так.

— В бою первого августа возникли серьезные претензии к боевым качествам нашей артиллерии.

— Так.

— Меня, как некомбатанта, японцы депортировали, а офицеры «Рюрика» просили известить вас…

— Так.

— Точнее, известить Артиллерийский ученый комитет…

— Так.