Крейсера

— Даже из этого кустарного опыта, — сказал он, — легко понять, почему крейсера Камимуры держались в бою столь уверенно. Японцам заранее были известны все наши просчеты…

«Результаты испытаний, — писал Иессен, — вполне подтвердили мои предположения о совершенной недействительности фугасных снарядов нашего флота в сравнении с японскими». Советские историки подчеркивают правоту Иессена, говоря, что акт о проведении опытов адмирал Иессен справедливо именовал «прямо обвинительным и развертывающим ужасающую картину причин последовательных наших неудач и поражений всей этой войны».

Вечером он принял в гостинице иеромонаха Алексея.

— Вы решили все‑таки ехать?

— Да, в Мацуями я обещал, что доберусь до Питера.

— Воля ваша, — усмехнулся Иессен. — Но я боюсь, что все закончится ерундой… Вас просто сожрут и, наверное, даже костей не выплюнут.

— Но ради понесенных жертв, господин адмирал…

— Ради этих жертв стоит ехать, — согласился Иессен. — Я от души желаю вам не оказаться в пиковом положении. На Руси так бывало не раз со всеми борцами за правду…

***

Пленные офицеры в Мацуями продолжали получать свое офицерское жалованье, которое японцы выплачивали им в иенах, заведомо зная, что после войны русское правительство возместит все расходы на пленных. Правда, с иен много не разгуляешься, но, посещая городские магазины и рестораны (что разрешалось), пленные заметно оживили японскую кулинарию и торговлю в лавочках Мацуями. Мичман Панафидин закупил два отличных окорока, набил целую сумку печеньем, приобрел кулечки с нарядными конфетами — все это к побегу! Когда он с покупками вернулся в лагерь, ему встретилась прелестная Цутибаси Сотико, с которой он пытался поговорить по‑японски…

— А что за этой бамбуковой рощей?

— Рисовые поля, — ответила Сотико.

— А дальше?

— Наверное, деревни. Здесь, на острове Сикоку, — охотно рассказывала японка, — живет очень много людей, много рисовых и чайных плантаций. Кажется, именно с Сикоку ваш профессор Краснов вывез кусты нашего чая на Кавказ, и скоро вы будете пить русский чай, не догадываясь, что он японский.

— Должно быть, у вас много и рыбаков?

— Конечно! С чего бы мы жили, если бы не рыба?

— У них хорошие лодки?

— Наверное, если выходят далеко в море…

Николай Шаламов одобрил качество окороков.

— Закуска что надо! — сказал он. — Конфетки тоже вкусные. Вижу, что в дороге не пропадем… Когда бежим‑то?

Панафидин все уже продумал.

— Не будем загадывать дня, — ответил он. — Дождемся ночи с проливным дождем. Часовые попрячутся в будки, вот тогда выходи к столбу и полезем прямо через бамбук.

— Огурцов бы еще! Без огурцов кто ж удирает?

— Купим и огурцов, — согласился Панафидин…

В один из дней над Мацуями с вечера нависла грозовая туча, деревья в саду притихли, даже не шевелилась листва. Сергей Николаевич лежал на кровати, мысленно уже прощаясь с товарищами, он рассеянно слушал их скучные разговоры о том, что на войне, как и в любви, одному повезет, а другому — никогда… Доктор Солуха убежденно доказывал:

— Как хотите, господа, а слепой случай и военное счастье имеют на войне прямо‑таки роковое значение.

«Никита Пустосвят» недавно вышел из карцера.

— Еще бы! — сказал он. — У нас в отсеке восемь человек зажарило. А в углу сытинский календарь висел. С картинками! Так бумага на нем чуть по краям обуглилась. Вот и пойми после этого, что за наука — физика? Учим в гимназии одно, а в жизни все получается шиворот‑навыворот.

— Бывает… У меня в каюте все разнесло. Даже борт выдрало. А зеркало осталось висеть без единой царапинки.

— Помню, когда рвануло на шкафуте, все, кто там был, в куски разлетелись. А меня только носом в палубу сунуло — и, как видите, живой. Сегодня в ресторане пиво пил…

Грянул гром, над Мацуями прошумело ливнем. Под говор товарищей, ничего им не сказав, Панафидин вышел из барака. Возле столба его дожидался Шаламов, держа сетку с огурцами. Он сразу повесил себе на шею два тяжелых окорока, перевязанных бечевкой, и в этот момент великан матрос напомнил мичману образ веселого обжоры‑Гаргантюа в иллюстрациях Густава Дорэ.

— А вы с конфетками и огурцами — за мной!

Он, словно дикий вепрь, вломился в заросли бамбука, а Панафидин за ним. Оказалось, что японцам незачем было ставить тут заборы и часовых — бамбук оказался страшнее. С неба сверкали молнии, лил дождь, а Шаламов где‑то… пропал.

— Эй! — позвал его мичман. — Ты чего копаешься?

— Застрял, — донеслось в ответ. — Рази ж это лес? Наставили тут палок всяких, не пройти и не проехать… Вот у нас в деревне лес — так это лес! Даже с разбойниками…

Не хватало, чтобы он предался воспоминаниям.

— Пошел вперед, — понукал его мичман сзади.

Треск усилился, и казалось, что этот треск бамбука сильнее грома небесного. Шаламов в каком‑то исступлении выворачивал из земли бамбучины, повергал жесткие стволы наземь, ломил напропалую, прокладывая путь через рощу, а за ним продвигался мичман Панафидин — с конфетами и огурцами.

Наконец треск кончился. Но раздался… плеск.

— Чего ты там? — спросил Панафидин, еще сидя в бамбуке.

— А, мудрена мать… — слышалось. — Да тут по горло…