Красный, как жизнь

И все обдумал. Не осталось у него выбора.

Надо дать урок, чтобы запомнила «донечка» на всю жизнь.

Из ателье Богдана приехала как обычно. Сошла с трамвая и пошла за отцом. Соседи уже вернулись с работы, кто сидел на балконе, кто вечерял у открытых окон. Дети галдели во дворе. Пан Богдан взял ее за руку и потянул от лестницы к середке двора, там, где виднее. Богдана, не ожидая беды, следовала за ним. Пан Богдан развернулся, посмотрел в ее серые прекрасные глаза и со всего размаху влепил такую пощечину, что слышно было в каждом окне.

– Курва! Б…дь москальская! – заорал он в лицо дочери.

Соседи замерли, ожидая, что будет, а мы бросили игры во дворе.

Богдана на ногах удержалась, щека горела красным пятном. Она не плакала, молча смотрела на отца.

– Бросишь москаля и будешь дома сидеть под замком!

– Не брошу… – проговорила Богдана тихо, но все услышали.

Пан Богдан стал хлестать ее. Бил с размаху, с оттяжкой, как плетью. Рука у него тяжелая, Богдану швыряло в стороны, она упрямо возвращалась, чтоб получить пощечину. Чем хлеще бил отец, чем пунцовее заливались щеки, тем крепче сжимала она губы, и только слезы стояли в глазах.

– Бросишь москаля! – закричал пан Богдан.

– Не брошу, тату… – отвечала Богдана.

Тогда пан Богдан размахнулся и ударил кулаком.

Богдану швырнуло на землю, она сильно стукнулась затылком. Но упрямо встала. Губы ее смешались кровавым месивом.

С воем выскочила Ганна, не могла стерпеть, как над ее любимой доченькой такое творят. Бросилась к мужу, но пан Богдан отшвырнул ее в пыль.

– Последний раз прошу: брось москаля – не позорь меня! – сказал он дочери.

– Бей, не брошу, тату, люблю его больше жизни, – ответила Богдана.

Отец плюнул ей в лицо.

Богдана зажмурилась и улыбнулась кровавым ртом.

– Люди! – закричала тетя Алла, перегнувшись через перила балкона. – Люди! Что вы ждете?! Он же убьет ее! Зовите милицию!

Никто не шелохнулся.

Пана Богдана не то чтобы боялись, но связываться с ним не хотели.

– Что хочешь делай, не брошу Ивана, – сказала Богдана, глядя отцу в глаза. – Женой его буду, в ЗАГСе распишемся и в костеле венчаться не станем. Иван мой коммунист, ему нельзя.

– Не смей. Прокляну!

Пан Богдан вдруг увидел в дочери своей характер: несгибаемый и дикий.

– Прокляни, тату, прокляни свою дочь…

– Донэчко моя! – Ганна в слезах бросилась к ней, но пан Богдан схватил ее за ворот кофты и дернул назад.

– Из дома выгоню, не будет у меня дочери, – сказал он.

– Ивану комнату дадут в общежитии. Как молодому офицеру с семьей, – ответила Богдана.

И улыбнулась.

– Отрекись, милая, отрекись, родная, всей жизнью молю, отрекись от него. За любого выходи – только за нашего, за своего, любого выбирай. Только прогони москаля… – проговорил пан Богдан тихо.

– Поздно, тату: я ребенка жду, мы заявление подали.

Как услышал пан Богдан такое, почернел лицом.

– Чтоб ноги твоей в моем доме не было, сучка москальская! – сказал он и пошел, не оглядываясь, в дом.

Ганна с плачем бросилась, обняла дочь и не могла говорить – рыдания душили. Богдана утешала мать, гладила по спине, пачкая ее кофту своей кровью, говорила, что все обойдется, так полюбила своего Ивана.

Скандал закончился. Соседи оживились, обсуждая происшествие. Но тут во дворе опять появился пан Богдан. Шел он прямиком к дочке, и никто не заметил, что он прятал в рукаве.

Пан Богдан схватил дочь и поволок ее к глухой стене механической мастерской, что подпирала наш двор. Богдана спотыкалась, но шла за отцом.

Он толкнул ее. Богдана прижалась спиной к старой известке.

Отец отошел и повернулся к ней.

Он поднял руку, и все увидели, что он держит револьвер и целит дулом дочери в грудь.

– Откажись, донэчко, откажись от него, молю тебя… Для меня теперь все одно погибель.

– Нет, тату, до смерти его люблю. Ивана не брошу, – сказала Богдана, глядя в зев ствола. – Лучше убей, без него нет мне жизни.

– Так сгинь же, сучье семя! – пан Богдан взвел боек.

Визг из тех, что стекла лопаются, полетел по двору.

Пан Богдан отвлекся и посмотрел, кто кричит. Кричала на бегу тетя Циля. Она неслась с прытью, какой нельзя было ожидать от старой женщины. И визжала так, что пан Богдан поморщился, но все не нажимал на курок – эта заминка выиграла драгоценные секунды.

Тетя Циля бросилась к Богдане, заслонила ее своим крупным телом.

– Не тронь ребенка, стреляй в меня, сволочь бандеровская, – сказал она. – Твои дружки мою семью в Бабьем Яру закопали, я одна чудом осталась. Так закончи дело, пан Богдан, пристрели старую жидовку. Не жалей патронов! А то ведь топчем твою украинскую землю.

Пан Богдан руку не опускал, но твердости ему не хватало: револьвер танцевал.

– Уйди, Циля, тебя не касается, – сказал он по-русски. – Моя дочь, моя кровь, я за все и отвечу.

– Нет, Богдан. Хочешь дочь убить? Пожалуйста. Только сначала меня прострели. Мы, старые жидовки, такие толстые, что пуль бандеровских уже не боимся. Не стесняйся, стреляй…

– Богом прошу, Циля, уйди, – сказал пан Богдан, не заметив, что слезы мешают целиться.

Тут Ганна очнулась, подбежала и встала рядом с Цилей, плотно бок о бок, чтобы пуля не проскочила.

Женщины обнялись. Теперь Ганна не боялась мужа.