Красные тюльпаны

Первый скинул сапоги, отвалился к подоконнику и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами, отдыхал.

Второй, покончив с банкой, направился к рукомойнику, умылся. Отыскав взглядом полотенце, которое висело на гвоздике, сдернул его по-хозяйски, утерся и бросил в угол. Он откинул шторку, заглянул на печь.

— Матка, молоко.

— Чего ему? — спросила мать Сережку.

— Не знаю, — буркнул сын. — Вроде молока хочет:

— Нету молока, — ответила мать, встав перед печью. — Ничего нету. Самим есть нечего.

Глаза немца сузились.

— Ферштейн? Поняль? — отрывисто сказал он и отстранил мать от печки.

Сдвинув заслонку, он схватил ухват и неуклюже вытащил чугунок. Выхватил горячую картофелину и стал перекидывать ее из ладони в ладонь.

— О-о! Картошка ин мундир. Зер гут! — немец осклабился и перекинул картофелину другому, который нарезал сало на столе. Немец поймал ее на лету, зачем-то понюхал, заулыбался.

— Шён, Курт. Шён!

Немцы сидели за столом долго, с удовольствием ели, не забывая подливать из фляжки. После каждого стаканчика о чем-то возбужденно говорили, перебивая друг друга, смеялись.

Высокий немец заиграл на губной гармошке, второй, махая рукой в такт, запел какую-то свою песню.

Немец закончил играть, шумно выдохнул, повел взглядом по стенам избы. В простенке он увидел численник, бросил губную гармошку на стол, поднялся и подошел к календарю.

Оторвав листок, повертел его и бросил под ноги. Второй тоже встал, они вдвоем принялись перелистывать численник, вырывая отдельные листки, о чем-то болтая и посмеиваясь.

Сережка молча исподлобья наблюдал за ними. Ему было обидно и жаль календаря.

Стены избы были оклеены старыми газетами. На пожелтевших листах тут и там темнели иллюстрации. Немцы принялись рассматривать газеты. Увидя на одном из фотоснимков шахтера с отбойным молотком, немец скривил губы, поманил Сережку и, ткнув пальцем в газету, процедил сквозь зубы:

— Вас ист дас дизе?

— Чего? — спросил Сережка.

— Что это есть?

— Стаханов.

— Это?

Сережка почти наизусть знал текст под фотографиями, так как много раз рассматривал их раньше, но все же покосился на газету и смело прочитал:

— Герой летчик Валерий Павлович Чкалов.

— Это?

— Чехов.

— Дизе?

— Метро в Москве.

— Это?

— Новый советский самолет.

Немец оторвался от газет и, подозрительно уставясь на Сережку, ткнул его в грудь пальцем.

— Ти есть партизан?

Мать схватила Сережку за руку и подтолкнула его за перегородку, выпалила:

— Какой партизан?! Дитя он еще.

Немец, довольный собой, громко рассмеялся, плюхнулся за стол, плеснул в стаканчик шнапса, выпил.

Немцы долго не могли угомониться, заглядывали в комнату, приставали к Сережке с вопросами.

Наконец они принесли из сарая две охапки сена, разложили на полу. Екатерину Никаноровну и Сережку гитлеровцы выпроводили из избы, а сами, не раздеваясь, повалились спать.

Дождавшись, когда стемнеет и немцы заснут, Сережка, орудуя долотом, открыл окно со двора. Мать была рядом. Она подсадила сына, Сережка проворно и тихо влез в избу.

Опасаясь, как бы немцы не проснулись, он вынул из чугунка оставшуюся картошку, схватил с полки кружку, солонку с солью, краюшку хлеба, передал матери и тут же вылез наружу.

Они ушли на сеновал. Там еще с лета оставались старое одеяло и полушубок.

Мать принесла из погреба огурцов. Сидя на сене, тихо переговариваясь и изредка поглядывая на дом в чуть приоткрытую дверь, они не спеша поели и стали устраиваться на ночлег.

Долго не мог заснуть Сережка, пока не согрелся под боком у матери.

Еще не светало, когда Екатерина Никаноровна сквозь чуткую полудрему уловила еле слышимые чьи-то шаги возле сарая. Она выглянула во двор и увидела темную фигуру человека.

Он крадучись шел вдоль стены. Что-то очень знакомое было в этой фигуре. Она пригляделась и узнала Петра. Сердце от неожиданности екнуло в груди. Она шепотом позвала сына:

— Петя.

Человек замер, оглянулся.

— Иди сюда, — шепнула мать и махнула ему рукой.

Петр поднялся на сеновал, оставив дверь приоткрытой, чтобы был виден весь двор.

— Здравствуй, мама, — Петр ощупью пробрался к ней. — И Сережка тут? Почему вы в сарае, холодно ведь?

— В избе-то эти ироды спят, а нас выгнали.

Они говорили тихо, и все же Сережка уловил разговор, проснулся. Он приподнялся, потер глаза и удивленно взглянул на брата.

— Петька, ты?

— Тихо, Cepera, — ответил Петр.

— А у нас немцы.

— Знаю.

— Ты надолго?

— Скоро уйду. По делу забежал.

Мать отдала ему картошку, огурец и кусок хлеба. Петр рассовал еду по карманам, помолчав, сказал:

— Ты вот что, Сергунь. Утром сбегай к конюху дяде Макару и передай ему вот это.

Петр вынул из-под подкладки пиджака маленький свернутый вчетверо листочек и отдал брату. Сережка спрятал его в потайной карманчик брюк.

— Я мигом слетаю, — обрадованно шепнул Сережка. — И никто не заметит.

— Ну вот и хорошо, — сказал Петр и, обращаясь к матери, добавил: — Ты, мама, отпусти его. Надо.

— Пусть идет, — вздохнула мать. — Раз надо так надо… Сам-то устал? Отдохни чуток.

— Нельзя.

— Поспи. Я покараулю.

— Ну разве самую малость. Мне затемно надо выйти.

— Петь, — шепнул Сережка.

— Чего?

— Дай автомат подержать.

— Не выдумывай.