Кран-Монтана

Ей казалось, что письмо испускает волны отчаяния, жалобный шепот. Оно трепетало, в нем билось сердце. Это было, наверно, единственное живое существо в комнате. Даже хомячок, который нервно скреб свою подстилку, имел мертвый взгляд. Его клетка, висевшая на стене над кроватью, на фоне обоев, походила на подвешенный гроб.

Была весна 1971-го, Карлотте исполнилось девятнадцать лет. Она перечитала письмо десятки раз. Измятый конверт, адресованный «мадемуазель Карлотте Тбилиси, 27 улица Миромениль, Париж XVII, Франция. На марке можно было прочесть Parchi Nazionali над трубящим – в отчаянии? – оленем на фоне заснеженных гор.

Она осторожно извлекла из конверта два листа тонкой, почти папиросной бумаги, исписанных с двух сторон мелким наклонным почерком, словно летящим или убегающим. Она держала письмо, и ей казалось, будто она держит бабочку, волокнистый рельеф ощущался под подушечками пальцев. Не в первый раз Клаудия писала ей, но это письмо не походило ни на одно другое. Она выплеснула на бумагу свое отчаяние, путано, но без прикрас, и это было тем более поразительно, что ни разу за все эти годы, с тех пор как они встретились втроем в швейцарской лыжной школе, на трассах Крансюр-Сьерр для новичков, в декабре 1963-го, они не говорили об интимном. Им было по одиннадцать лет, они робели, любили смех, любили лыжи, хотя получалось у них неважно, особенно у Клаудии, самой неуклюжей, но и самой элегантной. Карлотта помнила, как была поражена ее модными нарядами, бледно-розовыми костюмами, припорошенными блестками, и, несмотря на стрижку – густая челка, белокурый шлем, – находила ее изумительной. Она чувствовала, что нашла союзницу, существо своей породы. Не в пример Крис, которая улыбалась так, будто жила на сцене мюзик-холла, Клаудия была закомплексована. Она выглядела затюканной матерью, скульптурных форм блондинкой в мехах, острой, как кубик льда, и издали похожей на дрессированного гризли на задних лапах.

Карлотта жила с сознанием аномалии, и в Кране было еще хуже. Она помнила день, когда ее отец в кепке с вышитой надписью «Дикие травы» привез Камиллу и Элизабет Акерман. Они сели на заднее сиденье большого джипа, не прерывая разговора, и встряхивали своими тонкими волосами, принимая мужчину в форме за домашнего шофера. Карлотта притворилась, будто ничего не поняла. Но в ту зиму она больше никого не приглашала играть.

Летом 61-го она была на первом причастии Камиллы и Элизабет в церкви Монтаны, полной парижан, остановившихся в отеле «Рояль». Обе улыбались, гордые и почти светящиеся в своих платьицах. Перед алтарем они, казалось, преклоняют колена в молочных лужах. Они получили книги, ручки, золотые медальки. На следующей неделе Карлотта услышала по швейцарскому телевидению, как экзальтированный священник утверждал, что «только те спасутся, кто взойдет на Монблан». Она ощутила себя исключенной, это было физическое ощущение в груди, а перед глазами плыло видение: процессия людей в белом, держащих за руки девушек в девственно-чистых платьях, поднимается на ледник в направлении рая в ореоле снежных хлопьев.

Перед самым Рождеством Камилла и Элизабет окрестили ее в своей комнате в отеле «Мирабо». Они обрызгали ей лоб минеральной водой, положили на язык щепотку соли, взятую из фарфоровой собачки, утащенной под шумок в «Харчевне Королевы». Карлотта стала молиться каждый вечер, сложив руки, но никто ей не отвечал. Христу она была не нужна. Потом сестры Акерман рассказали своей матери, что они сделали, и разразился скандал. «Как вы, немецкие девочки, могли окрестить еврейку?» – сказала она им и пошла просить прощения у Бори Тбилиси, который попросту налил ей рюмку гран-марнье.

Клаудия – та знала страдания, одиночество, Карлотта видела это по ее глазам, подернутым пеленой, как будто она всегда была готова заплакать. В институте Монталиве, в Лозанне, где она была пансионеркой с семи лет, ей было плохо, хоть она никогда об этом не говорила.

Полина Рейно, ходившая в школу экстерном и каждый вечер возвращавшаяся к родителям, которые приезжали за ней на машине, рассказала ей, что Клаудия всегда одна и что ее обвинили в краже авторучки «Монблан» цвета бордо у Мелани Дюваль-Флери, чьи родители финансировали спортзал. Клаудия протянула ей свою ручку, которую получила на день рождения несколько недель назад. Потом ей пришлось в столовой вслух читать отрывки из Библии, стоя на эстраде, до летних каникул. Судя по всему, ей даже в голову не пришло рассказать об этом родителям или доказать свою невиновность.

Клаудия пережила страсти Христовы. Карлотта полюбила ее навсегда.

В своем письме, сразу после даты, 24 marzo[14] 1971, Клаудия написала «cara[15] Карли», но казалось, что это скорее исповедь, адресованная себе самой. Среди прочих ошеломляющих подробностей можно было прочесть: «В день, когда он ушел от меня, я умерла».