Крабат, или Преображение мира

В переулке Благородных Рыцарей жила женщина, к которой многие обращались за советом. Считалось, что она - живая история города, а некоторые добавляли - и его совесть, а посему ей ведомо их общее будущее - пусть не в деталях, а только в самом общем виде. И отцы города - конечно, втайне от всех - прислушивались к ее советам, так что мнение этой женщины - ее звали Александра Цезарея - влияло на все, что исходило из ратуши.

Кому по плечу крупные проблемы, тот наверняка не хуже смыслит и в мелких, полагали жители города и шли к Александре Цезарее со своими житейскими заботами и тайными тревогами; и она никогда не отказывала в совете при покупке дома или заключении брака, в случае измены или надвигающегося банкротства; она разбиралась и в философии - как в житейской, для простых людей, так и в мудреной, для ученых философов; знала толк в медицине и объяснялась с медиками на ученом, тарабарском языке, а для простых смертных находила понятные им слова утешения.

К ней-то в конце концов и обратилась девушка за советом и помощью, но скрыла, что зрячая, а сказала лишь, что ей хотелось бы - поскольку другого выхода нет - быть слепой, верующей и счастливой, как все. Александра Цезарея знала, что среди стеклянноглазых завелись люди, которые опять обрели зрение, правда какое-то иное, с помощью новых или перестроившихся органов чувств. В ратуше с большим неудовольствием встретили эту весть.

Поэтому она начала с общих рассуждений о том, что знание неспособно сделать человека счастливым и что прогресс подобен двуликому Янусу: он несет в себе и улучшение, и разрушение всего сущего. Потом просто, душевно и мудро объяснила, как человек сам становится причиной своего несчастья. Привела много примеров из отдаленного и недавнего прошлого, и, когда общие вопросы были таким образом выяснены, было уже легче перейти к частному и конкретному случаю.

Она сказала: "Дитя мое, твое несчастье в том, что ты себя уважаешь больше, чем общество".

Девушка взволнованно возразила: "Но как же я могу уважать это общество, когда..."

Александра Цезарея мягко перебила ее: "Прибереги свой пыл для другого случая, дитя. Ты просила у меня совета, вот он: переступи через свою гордость, иди в "Аладдин", ляг на спину, и пусть сто мужчин положат за это деньги на твои глаза".

"Не знаю, что я ей ответила, - продолжала девушка. - Может, и ничего; я только тупо глядела на нее, как глядят на страшное чудище, не в силах отвести глаз. Но седая и добрая женщина отнюдь не была похожа на чудище, наоборот, она жалела меня, и я понимала, что она права. Плюнь сто раз на зеркало, и оно ослепнет".

"Пойдем! - Крабат поднялся и потянул ее за собой к двери, через которую они сюда вошли. - Как тебя зовут?"

"Айку", - ответила она.

В том месте, где только что была дверь, теперь оказалась глухая стена. Никаких дверей вообще не было. Яркий огонь в камине вдруг начал дергаться и гаснуть, словно задыхаясь. Стало темно.

Крабат левой рукой прижал к себе девушку, держа в правой посох наизготовку - он мог послужить и шпагой, и дубиной.

В темноте раздался смех - сердечный и дружелюбный, может, лишь с легким налетом иронии.

Погасший было огонь вновь затеплился, потом запылал ярко, как прежде. За роскошно сервированным столом сидел нищий и разливал по бокалам вино.

"Приветствую вас, дорогие мои! Я голоден как волк, - обратился он к ним как ни в чем не бывало и только тут заметил, что они оба голые. - О, прошу прощения!"

Он стащил с себя платье и кинул его на пол, туда, где лежала одежда Крабата и горстка батиста девушки.

Крабат не двинулся с места, прикрывая собой Айку.

"Где мы находимся и что все это значит?" - спросил он.

"Мы находимся в замке, - дружелюбно пояснил нищий, накладывая себе еще теплый паштет из рябчика. - А значит все это, что тебя принимают в игру. Жалованье можешь назначить себе сам. - Он положил в рот большой кусок паштета. - И смотри, не продешеви, это повредит нашему общему делу. Кстати, твой друг Трубач будет главным капельмейстером".

"Ты же говорил, что замок пуст и мертв и только флаг..."

"Паштет восхитителен, и я настоятельно рекомендую воздать ему должное, а то я один все съем, - ответил нищий. - Ну а что до флага... Фигурально выражаясь, флаг - это я". Он заразительно рассмеялся, встал и приветственно поднял бокал. Его тень легла между ними и чуть сжалась там, где коснулась резной рукояти на палке Крабата.

Крабат схватился за саму палку, а рукоятью проткнул тень нищего. Но тень не сжалась, а лишь навернулась на палку.

Нищий растерянно пробормотал: "Что ты делаешь? Все наоборот!"

Крабат сорвал с палки тень и швырнул в огонь.

Нищий стоял, словно окаменев, и все еще держал в руке бокал с вином, а тень его, дергаясь и кривляясь, убегала от него к пляшущим языкам пламени; стулья и стол по-прежнему отбрасывали свою обычную тень. Нищий подошел к огню так близко, что остался совсем без тени.

"Ты безнадежно глуп, Крабат, - сказал он. - Я думал, ты умнее".

Крабат поднял с пола свою одежду и оглянулся: девушки не было.

Нищий язвительно ухмыльнулся. "Я найду свою тень, скорее, чем ты эту девушку".