Крабат

А дальше — самое простое и вероятное: конкуренты, которых за эти годы босс успел порядком раздраконить. «Военная тревога» принесла доход очень многим, но львиную долю отрезала себе «Структура». Значит, можно ждать чего угодно, вплоть до очереди из автомата «Томсон». Традиции славного города Чикаго успешно приживались в Париже подобно пырею на ухоженной грядке. Уберечься трудно, но можно, особенно если не проявлять излишнюю храбрость. Конкуренты даже полезны, именно на них, кровожадных и завистливых, следует спихнуть исчезновение несговорчивого босса.

А еще она сама неплохо стреляет. Если что, не промахнется.

Два!

Цеппелин исчез, оставив небо пустым, но где-то совсем неподалеку продолжали жужжать шершни-моторы. Значит, еще вернется. Страх не так легко прогнать…

Гертруда… Разум был бессилен, хотя женщина понимала, что среди швейцарских гор безопаснее, чем в беспокойной Франции. Несколько раз она порывалась послать телеграмму мальчишке, чтобы бросал все и ехал с Гердой прямо сюда, в Париж. Пусть дочь будет здесь, рядом с нею, а не в пугающем далеке. Она бы виделась с девочкой каждый вечер, урвала бы полдня и прошлась бы вместе с нею по самым дорогим магазинам (с охраной! да-да, обязательно с охраной!). У женщины был даже приготовлен сюрприз, открытый чек в знаменитом книжном клубе «Shakespeare & Сo». То-то бы у Гертруды глаза разбежались!..

Телеграмму посылать не стала, проявила характер. Еще несколько дней, всего несколько. Даже если вопреки всем прогнозам вермахт перейдет швейцарскую границу, бояться нечего, в ее коллекции паспортов есть и германский…

Три…

Шершни загудели прямо над головой, низко, басовито. Вот она! Серебристый корпус, черные свастики на стабилизаторах, острый хищный нос. «OLYMPIA»… Горячие головы предлагали поднять в воздух истребители, но на самом-самом верху рассудили в духе учения «чань». Улетит же она когда-нибудь!

Не улетает…

Пальцы в карманах пальто заледенели. «Раз-два-три» не помогло. Что-то женщина не учла, не продумала. Опасность была где-то рядом, кружила, подбиралась все ближе. Незримый, беззвучный цеппелин, несущий гибель…

Парижский вечер рассыпался маленькими дрожащими огоньками. Черная река, неприкаянные души.

* * *

А над ледяной вершиной Эйгера бушевали ветры. Острый пик исчез за густой завесой туч, словно старый Огр утомился породившим его в незапамятные дни миром. Туман полз по ущельям, камни срывались с круч и катились вниз, снег на склонах твердел, превращаясь в ледяной острый наст. Северная стена нависла над долиной тяжелой темной тенью. Черные скалы, серые осыпи.

Эйгер спал, но спал очень чутко, готовый в любой миг пробудиться и открыть тяжелые веки глаз-пропастей. Огр вовсе не устал, напротив. Ветер, туман и тучи придали ему сил, и старый великан был готов встретить каждого, кто посмеет ступить на неприступный Норванд. Вечер неспешно сменялся ночью, темный горный силуэт густел, раздавался вширь и ввысь, закрывая от людских глаз первые робкие звезды.

Ветер стих с последним лучом заката. Тишина, глухая и стылая, сползла со склонов, укрывая долину своим нестойким пологом.

День умер. Пришла Мать-Тьма.

* * *

— Уходи, Хинтерштойсер! На Эйгер, на свою Стену, куда хочешь. Тебя все равно не удержать. Я могла бы сделать укол и успокоить глупого мальчишку, уложить в кровать, укрыть теплым одеялом. Но тогда бы ты проклял меня, Андреас. Лучше я прокляну себя сама. У нашего с тобой фильма скверный сценарист. Нетронутый снег — и пустое небо, снимать нечего и некого. Но я отобью у тебя охоту умирать, Хинтерштойсер! Ты не железный и не каменный, мальчик, ты живой, теплый… У женщины случаются такие дни, когда ей достаточно легкого ветерка, чтобы завязать узелок — мужчине на память. Сегодня именно этот день, мой маленький Андреас. Ручаться не могу, но… скорее всего. Молчи! Убирайся! И не смей оглядываться — плохая примета!..

6

После полуночи облака разошлись, над Эйгером горели звезды, но свет их был слишком слаб, чтобы сделать призрачное явным. Тени — скалы, деревья — тени, треугольные тени спящих палаток.

Два призрака — тени среди теней.

— Готов?

— Как Квекс из гитлерюгенда[78].

Луч фонаря вспыхивает внезапно, высвечивая циферблат старых часов «Helvetia». Десять минут третьего.

Фонарь гаснет…

— Идем тихо, будто в разведку. Незачем народ смущать. Чезаре и Джакомо помочалят с рассветом, «Эскадрилья» с австрийцами — еще позже. Несколько часов форы не помешают. А если узнают о нас, догонять бросятся, а оно надо? И не вздумай, Андреас, песни петь. Знаю, что традиция, но — не сейчас. К Красному Зеркалу поднимемся, там и орать будешь. И шепотом тоже нельзя.

Призраки поправляют куртки, лямки рюкзаков, узлы на шнурках тяжелых горных ботинок.

— Все, пошли!..

Уходят беззвучно, как и положено призракам. И так же беззвучно шевелятся губы одного из них, повторяя знакомые слова. «Среди туманных гор, среди холодных скал, где на вершинах дремлют облака…»