Крабат

…Вернулась девушка в дом и скоро назад вышла с фартуком, полным зерна, — кур кормить. Незаметно соскользнул с ее пальца Крабат-колечко и упал на землю зернышком. А Теофил-Мельник тут как тут, петухом среди кур красуется, землю гребёт, наставил клюв, чтобы Крабата-зернышко склевать.

Потому он и пил, щедро наполняя подаренную Марком Шагалом кружку. Помогало не всегда. После двух бутылок дрянного «шато» начинало казаться, что Мельник уже здесь, за столом с кружкой-близняшкой в руке.

— Крабат!.. Кра-а-абат!.

…Мигом зернышко лисом обернулось. Схватил Крабат-лис петуха острыми зубами и разорвал в клочья. Вот и конец пришел Мельнику с Черного Холма.

Ничто не мешало блудному нидерландцу привести в мансарду гостей, тех же друзей-художников, познакомиться — почему бы и нет? — с хорошей девушкой. Накрыть стол, зажечь свечи… Но Отомар Шадовиц, последний Крабат, никого не звал на свою мельницу. Слишком опасно! Приходил лишь Марк Шагал, которому нипочем и Bog, и chert, и загадочный voronij graj. Отомар задерживался в городе как можно дольше, переступал порог, прогоняя тени желтым электрическим огнем, выпивал из глиняной кружки — и падал на кровать.

…Потом рассказывали люди, что в тот день, в тот час занялась мельница огнем, костром вспыхнула, дотла сгорела. А Теофиловы ученики, все одиннадцать, по белому свету разбежались-рассеялись.

Электрический звонок мансарде не полагался, зато над дверью висел настоящий медный колокольчик. Он тоже был тих и нем. Шагал предпочитал стучать азбукой Морзе — точка — тире — точка, а больше звонить и некому.

— Дин-дин-дин! — запротестовал колокольчик.

…Крабат же пошел себе дальше, к самому краю земли. Он и сейчас среди людей и делает то, что велит ему совесть…

Отомар Шадовиц очень удивился. Спрятал бутылку под стол, накинул пиджак и шагнул к двери.

В. Хеппи-энд. Исключительно для любителей хеппи-эндов События даны в обратной последовательности

Чем закончилась сказка. — Монсегюр. — Дядя Фантомас. — Белая Оршич. — Подмастерье.

5

Герда стояла на пороге — незнакомая, в дорогом взрослом платье с высоким воротом и широкой серебряной каймой. Стрижка «гамен», маленькие бриллиантовые висюльки в ушах, сумочка-крошка, точно на одну шоколадку.

— Goedemiddag, beste meneer Alderweireld!

Выговорив тщательно, по буквам, протянула сумочку:

— Брось куда-нибудь.

Марек, не глядя, пристроил взятое из ее рук на подоконнике.

— Goedemiddag, mijn dochter!

Девочка, молча кивнув, поглядела в пол — и внезапно прыгнула. Повисла на шее, сцепив руки замком, ткнулась носом в щеку, зажмурилась. Долго молчала, не дыша, наконец проговорила низким, чужим голосом:

— Поставь, пожалуйста, на место.

Он вновь повиновался. Герда провела ладошкой по лицу, отступила на шаг.

— Это не считается, папа. Совсем не считается. Я… Хотела плохое тебе сказать. Шла сюда — и повторяла. Как же ты мог!

Марек понял.

— Не разбудил и не попрощался?

Герда поглядела на подоконник, где скучала сумочка.

— А еще я вспоминала, сколько раз мы должны извиниться. И ты, и я. Очень много получилось. Извиняться мы не будем, Кай. Хорошо?

— Конечно, — заспешил он. — Ты проходи, садись куда-нибудь. У меня не убрано…

Герда дернула носом.

— Ты пил какую-то гадость, Кай. А я, между прочим, курить бросила. И не ругай мсье Шагала за то, что дал твой адрес. Я от него целую неделю не отлипала.

* * *

Тени, поспорив с солнцем, отступили, теряя форму и пропадая без следа. Мельница исчезла вместе с тишиной. За открытым настежь окном шумел листьями двухсотлетний платан, где-то совсем рядом играл аккордеон, а в синем безоблачном парижском небе еле слышно перекликались птицы.

«…Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло лето, теплое благодатное лето».

— Никакого чая! — Герда поднесла к глазам циферблат маленьких платиновых часов. — У нас еще двенадцать минут, а потом мы пойдем знакомиться. Дед ждет в машине. Он, Кай, моряк, и говорит, как моряк. Про то, где ты живешь, он уже высказался. Так что будем тебя, папа, определять.

Марек покорно кивнул.

— Ты мне кого-то очень напоминаешь.

Девочка вновь посмотрела на подоконник, но уже на другой, за которым зеленел платан.