Кожа

Все тянул, все откладывал, все не хотел приходить в последний раз в берлогу, где жила она семь лет финишной прямой, где старалась из выцветших обломков прошлого слепить неуклюжий уют, куда совсем отвратно и нагло изредка наведывался, нес пошлую чушь, хохмил, травил анекдоты, ел ее несъедобные пирожки с какой-то вареной колбасой внутри – а что же, девяностые-то не сахар – и слушал-слушал-слушал тягучие рассказы про то, да про это, да про вообще, да и еще, и еще, и еще, и так до вечера до позднего, а потом – «да, тебе же еще полтора часа в метро трястись», «да, ну ладно мама, ты не волнуйся», «да, уж нет, ты уж поезжай», и в плащ втекал, и выходил спиной вперед в шарфике, ею завязанном, и выскальзывал, и выпадал из континуума любви, занудства и тревоги, и в падении, почти алисином-чудесеном, снова превращался из мальчишки-семилетки в здоровенного почти тридцатилетнего лба, неотвратимо имеющего уже отчество, бороду, жену, сына, ларингоскоп в кармане, фонендоскоп на шее и мешок Амбу в руке.

Так ходил к ней, все ходил, вокруг да около, несколько лет ходил, а в итоге обгадился хуже некуда.

– Четвертая стадия, поздно уже, ах, простите, коллега, ну, кто бы мог подумать, ну бывает такое, полтора месяца у вас, держитесь, крепитесь, готовьтесь, за промедолом и морфином в шестое окно.

Да вы что?! Как к этому можно приготовиться?!

Еще полстакана, а вот и первый звонок в дверь. Это за шкафом и кроватью. Зашли два вахлака с брезентовыми ремнями и женщина лет сорока. Вахлаки мебеля быстро щупальцами своими похватали – и нету их, ни вахлаков, ни мебелей.

– Ой, молодой человек, ну что же вы на полу-то сидите, простудитесь ведь!

Эх, спасибо за заботу, сестренка. Я бы тебе вдругорядь анекдотов порассказал, да приобнял бы, да еще чего – ты ведь в соку пока. Если бы не такие мои обстоятельства. Прости, не срослось.

– Не волнуйтесь, не простужусь. Деньги? На подоконник положите. Нет, ну зачем, вы же посчитали. И вам всего доброго.

Полстакана. Раскаленным свинцом скатился вискарь под пупи-друпи-итальяно-санремонто-эстрадано из телевизора. «Гуд-гу-гу-гуд-гуд-бай-бай…»

У секретера нижняя секция – две дверцы. Забита до отказу. Резким садистским движением – все, на пол!

Лица, лица, лица… на пожелтевшей бумаге… газеты, города, заводы, жизни, дружбы, ссоры, сплетни, грамоты, обиды, дипломы, ордена, коробочки, свертки, листочки, тетрадки.

Вот и начинается самое страшное. Ан нет: не успел.

– Вы простите, что мы без звонка, у вас там открыто было…

– Ничего, я не испугался.

– Мы за кухонным гарнитуром.

– Кухня налево. Деньги там на подоконнике оставьте.

Ушли, и даже дверь захлопнули за собой. Полстакана. «Сколь веревочка не вейса, все равно совьешьса в кнут…».

Лица, лица, лица на полу. Толстым слоем. Начинается самое страшное. Карточкам двадцать, тридцать, сорок лет. И нет на свете теперь уже никого, кто бы знал – а кто же на тех карточках и зачем? Портняжные ножницы в помощь. Лица, пожелтевшие, на грани последнего отблеска бытия сопротивляются внезапной энтропии, да только не выскользнуть им из мертвой хватки моих острых стальных пластин. Не осталось никого, кто знал вас – и для кого теперь быть вам?!

Все больше и больше мусора на полу, руки у меня сильные, не устающие резать недействительное больше прошлое. Звонок в дверь. Полстакана. Да ну вас, катитесь. Нет, нельзя так, нужно открывать.

– Диван – да, этот. Думали, лучше? Не нравится – ступайте вон. Что? А, ну и я тоже пошутил. Ну да, грубый я сегодня, неженственный. И трюмо берете? Нет, не возражаю.

Откуда же ты выпала-вывалилась, пачечка писем, желтой ленточкой перевязанная?! Какие силы верхнего и нижнего миров сохранили тебя? Зачем, как, почему?! Я не заказывал твоего тайного знания! Я даже не знал, что могу знать это. Но я всегда точно знал, что не хочу этого знать! Даже когда не знал.

Я зверьем чувствовал, по вашим недомолвкам – да много еще по чему! – с раннего своего разума ловил кожей своей и хребтом, обдаваемый обрывками ваших слез и редкой ругани, вашим недовольством друг другом, так тщательно и так неуклюже скрываемым – что да, есть; что должно быть что-то такое, что будет причиной всей этой трагичной неконгруэнтности, колючести, несчастливости и неудачности моего детства, и пустоты ранней юности, и поздних невзгод. И вот теперь: окончательно. Да, оно реально, оно существует, не я придумал, так и есть.

Но как, откуда мог я знать, что не пачечка то, а ключ?! – будь он неладен! – и подсунули-то мне его, когда я вот такой-никакой, спиной к стенке, прибитый вискарем к паркету, и бурлит во мне уже триста с гаком, а я – я шаг за шагом разбираюсь с прошлым. Заметьте, с вашим прошлым, которым вы так старательно лишали меня будущего, с прошлым, к которому я – не имею никакого отношения?! За что мне это?!..

А, ну вот, за секретером приехали. Когда выносили, левая дверца оторвалась, впечаталась в стену. Как порвало его – не выдержал. Ничего, я крепче. Я выдержу.