Кожа

На улице дуло мокрым ветром в зябкую шею. Фонари качались и скрипели. Полы плаща широко развевались. Перевязанная желтым пачка жгла руку в правом кармане. Я спустился к Яузе, вышел на мосток, нависший над маслом воды, сжал письма натруженной ножницами правой кистью – и отпустил. Чужое прошлое плюхнуло в черную воду, намокая, теряя чернила и смысл, пошло ко дну. И не было во мне ни горя, ни скорби, ни злорадства.

Вот и всё. Это не моя война. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

XI. [ВЕЧНО СМЕЮЩИЕСЯ ГЛАЗА ЦВЕТА КОФЕ]

Соломенная челка. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе. И озорные веснушки.

Очень забавно, когда ты сдуваешь челку с округлого лба и гримасничаешь. Впрочем, этого никто не должен видеть, кроме зеркала в прихожей случайной квартиры.

Я увидел.

Я не специально, я просто шел на кухню. Меня позвали салат мешать.

Когда я проходил мимо тебя, ты обернулась, и чертики в твоих глазах пискнули:

– Здравствуй!

А я не нашел ничего умнее, и сказал:

– Пойдемте на кухню, будем салат мешать!

Тогда уже ты, а не чертики; ты ответила:

– Ну, салат – так салат!

Я не помню, какого вкуса был салат. Я помню, какого вкуса был коньяк. Просто отвратительного. Но его было много. Большая пузатая бутыль стояла слева от меня. Почему-то тебе он нравился, а я старался не отставать от тебя. Забавно, правда – наперегонки?

Впрочем, потом было уже не до коньяка. Вокруг вели умные разговоры, теребили узлы галстуков, закладывали ногу на ногу, дымили в старый абажур зеленой люстры, а тебе было смешно. Ты сказала:

– А не пойти ли нам на воздух?

Мы выбрались из-за стола, лавируя между этими умными и серьезными, я тронул медную ручку черного хода, старая дверь отворилась без скрипа, выпустив нас в узкое пространство черной лестницы, где на стенах висели тазы и велосипеды, где пахло пылью и плесенью, где под потолком светилась (словно прожектор рампы!) неожиданно яркая лампочка.

Я открыл окно, и короткая июльская ночь окутала наши разгоряченные лица.

Ты спросила:

– А слабо?

А я ответил:

– Нет, с чего ты решила?!

И мы бесстрашно уселись на широкий подоконник шестого этажа, свесив ноги на улицу, и смеялись сто раз слышанным анекдотам – ведь надо же хоть как-то знакомиться, наконец.

Потом, вечность спустя, я искал под окном твою слетевшую туфельку; и нашел, и принес, и был удостоен чести водрузить ее обратно.

А эти умные и серьезные, в галстуках, все же нас нашли – и, как всегда, попытались все испортить.

– Ну, уж нет, – возмутилась ты, и повела меня вглубь старой случайной квартиры, наполненной светом старых зеленых абажуров.

Ты была бесцеремонна:

– Я научу тебя танцевать!

А я был самонадеян:

– Научи!

Умные и серьезные в галстуках нашли нас и тут. Они говорили, что бал кончен, и что пора.

Мы спустились, мы вышли из подъезда. Я понимал, как стремительно кончается время – метро светилось неоновыми буквами через квартал.

– Нам ведь по пути?

Что я мог ответить?

Я точно помню – мы проехали кольцевую два раза. Пустой вагон, какие-то тени вместо людей на станциях. Горячий керосиновый воздух подземки.

На конечной милиционер закрыл за нами двери большим ключом, и мы остались совсем одни.

Длинная-длинная алея должна была когда-то кончиться – как мы ни пытались сделать наши шаги короче, а шепот – тише. Так и случилось.

– Ну… – сказала ты.

Было пряное тепло твоей кожи, короткая, очень короткая волна жгучего безумия, и очень скоро я остался один. Даже луна отвернулась от меня.

Я затвердил семь цифр наизусть, но ты позвонила первой. Ты сказала:

– Это серьезно. Я думаю.

И замолчала.

Потом спросила:

– А ты как думаешь?

А я никак не думал. Я разучился думать.

Ты сказала:

– Я позвоню. Обязательно позвоню.

Не позвонила. Ты была занята. Я тоже был занят. Когда я звонил, ты была занята, и тебя не могли позвать к телефону. Мы оба были заняты. Я подумал – пора мне завести себе галстук.

Или все-таки дозвониться до тебя.

Поздно ночью в мою дверь позвонили. Этот парень стоял на пороге, шатаясь. Твой доктор. Был невменяем. Плакал. Он выпил все, что у меня было. Сжимал в руке фото в рамке под стеклом. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе. Он раздавил стекло.

Осколок впился в руку, и траурная ленточка окрасилась кровью.

XII. [КОЖА]

– …интересно, как мы будем отмечать мой день рождения, если у тебя нет денег? – спросила она, не оборачиваясь. Я тихо прикрыл за собой дверь.

Жара августовского карамельного вечера стелилась по земле, красила опаленное небо в опально-оранжевую гамму. Тонкий слой пыли лег на носки старых ботинок. Я вздохнул и побрел по жухлой траве жалкой дворовой лужайки. Кружка теплого кваса из железной бочки помогла, но ненадолго. До магазина было еще четыре квартала, и их каким-то образом следовало прожить.