Козел отпущения

Повсюду перед нами одни и те же гонительские стереотипы, но никто этого не замечает. Еще раз: выбор нашей обычной интерпретации предопределен внешней оболочкой текста – в одном случае исторической, в другом – религиозной, а не его собственной природой. Мы натыкаемся на невидимую границу, проходящую через нашу культуру, – по сю ее сторону мы допускаем возможность реального насилия, а по ту сторону – не допускаем и заполняем возникающий из-за этого вакуум всеми абстракциями псевдоницшеанства под отменяющим всякую реальность лингвистическим соусом. Все яснее становится, что вслед за немецким идеализмом все аватары современной теории – всегда лишь образчики крючкотворства, необходимого, чтобы помешать демистификации мифологий, образчики новых машин для замедления прогресса библейского Откровения.

* * *

Если Евангелия разоблачают, как я предполагаю, механизм козла отпущения, не обозначая его, разумеется, тем же термином, что и мы, но не пропуская ничего из того, что нужно о нем знать, чтобы защититься от его скрытых эффектов, чтобы замечать его везде, где он прячется, и особенно в нас самих, то, значит, мы должны там отыскать все, что мы выявили по отношению к этому механизму на предыдущих страницах, и прежде всего – его бессознательную природу.

Без этой бессознательности, то есть без искренней убежденности в виновности своей жертвы, гонители не дали бы себя запереть в темнице гонительской репрезентации. Это тюрьма, стен которой они не видят, рабство, тем более полное, что они его принимают за свободу, ослепление, которое считает себя проницательностью.

Есть ли в Евангелиях понятие бессознательного? Это слово там не встречается, но саму идею современный разум сразу бы там распознал, не будь он перед этим текстом парализован и связан лилипутскими нитями традиционного благочестия и антиблагочестия. Фраза, дающая определение гонительской бессознательности, встречается в самом центре рассказа о Страстях, в Евангелии от Луки – это знаменитые слова «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк 23, 34).

Христиане подчеркивают доброту Иисуса, выразившую-ся в этих словах. И все было бы прекрасно, если бы такое подчеркивание не заслоняло собственно содержание этой фразы. Чаще всего это содержание едва замечают. Видимо, его считают маловажным. Короче говоря, эту фразу комментируют так, словно желание простить не достойных прощения палачей подвигло Иисуса изобрести для них извинение довольно слабое, не очень соответствующее реальности Страстей.

Комментаторы, которые на самом деле не верят в то, что говорит эта фраза, по отношению к ней могут испытывать лишь несколько фальшивое восхищение, и их дряблое благочестие сообщает самому тексту вкус их собственного ханжества. Это самое страшное, что происходит с Евангелиями, – вот эта ханжеская сладость, которой их окутывает наше колоссальное лицемерие! На самом деле Евангелия никогда не ищут натянутых извинений; они никогда не говорят впустую; сентиментальное пустословие – не их занятие.

Чтобы вернуть этой фразе ее истинный тон, нужно понять ее чуть ли не техническую роль в разоблачении виктимного механизма. Она сообщает что-то весьма точное о людях, собранных посредством козла отпущения. Они «не знают, что делают». Именно поэтому нужно их простить. Такие высказывания продиктованы не комплексом преследования. И это не желание утаить ужас реального насилия. В этом пассаже мы имеем первое определение бессознательного в человеческой истории – то, из которого происходят все остальные и которое они всегда лишь ослабляют: либо вместе с Фрейдом отодвигают гонительское измерение на задний план, либо целиком его устраняют вместе с Юнгом.

Деяния апостолов вкладывают ту же самую идею в уста Петру, который обращается к иерусалимской толпе – к той самой толпе, которая участвовала в Страстях: «Впрочем я знаю, братия, что вы, как и начальники ваши, сделали это по неведению» (Деян 3, 17). Существенный интерес этой фразы связан с тем, что она снова привлекает наше внимание к двум категориям сил – толпе и начальникам, равно бессознательным. Она имплицитно отвергает лжехристианскую идею, которая делает из Страстей событие, уникальное масштабами совершенного злодеяния, тогда как оно уникально лишь масштабами совершенного разоблачения. Соглашаться же с первой идеей – значит по-прежнему фетишизировать насилие, значит заново впадать в очередной вариант мифологического язычества.

Глава X. Чтобы один человек умер…

Теперь нам недостает только одного – прямой формулировки виктимного процесса в его сущностных свойствах, формулировки того факта, что кто-то расплачивается за других. Самая эксплицитная в этом отношении фраза Евангелий – та, которую евангелист Иоанн вкладывает в уста первосвященника Каиафы во время дискуссии, завершившейся решением убить Иисуса. Фраза эта без обиняков выражает все, о чем я сказал: