Козел отпущения

Основное доказательство того тождества бесов и гадаринцев, о котором я говорю, — это поведение того, кто одержим этими бесами. Гадаринцы побивают камнями свои жертвы, а бесы заставляют свою жертву побивать камнями себя самое, что в итоге одно и то же. Этот архетипический одержимый копирует самую фундаментальную социальную практику, которая буквально порождает общество, преобразуя максимально атомизированную миметическую множественность в максимально прочное социальное единство, в единодушие учредительного убийства. Утверждая единство множественного, легион символизирует принцип социальности как таковой, тот тип организации, который держится не на окончательном изгнании бесов, а на двусмысленных и смягченных изгнаниях того типа, который точно проиллюстрирован нашим одержимым, изгнаниях, которые фактически приводят к сосуществованию людей и бесов.

Я сказал, что слово «легион» символизирует множественное единство социальности, и это правда, но в заслуженно прославленной фразе «имя мне легион, потому что нас много» оно символизирует единство уже находящееся на грани распада, поскольку здесь превалирует порядок обратный порядку социального генезиса. Единственное число, которое неудержимо преобразуется во множественное в пределах одной фразы, — это впадение единства в миметическую множественность, это первый эффект разрушительного присутствия Иисуса. Перед нами чуть ли не современное искусство: «Я — это другой», — говорит Матфей; «Я — это все другие», — говорит Марк[60].

Имею ли я право отождествлять стадо свиней с толпой линчевателей? Не упрекнут ли меня в том, что я искажаю Евангелия в угоду моим несносным обсессиям? Но разве можно меня упрекать, если тождество, которое я утверждаю, эксплицитно упоминается по меньшей мере в одном Евангелии — от Матфея? Я имею в виду многозначительный афоризм, расположенный в его тексте очень недалеко от рассказе о Гадаре: «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7, 6).

Но в рассказе о Гадаре, как я сказал, обращению, «нормальному» для жертвы, подвергаются сами линчеватели. Они не побивают себя камнями, но бросаются с крутизны, что значит то же самое. Чтобы понять революционность этой инверсии, нужно перенести ее в тот универсум, который наш антибиблейский гуманизм уважает больше, чем иудейский, — в классическую древность, греческую или римскую. Нужно вообразить, что «фармак» сталкивает с крутизны жителей греческого города, включая философов и математиков. Что с высоты Тарпейской скалы в пустоту шагает не изгой, а величавые консулы, добродетельный Катон, церемонные юрисконсульты, прокураторы Иудеи и прочий senatus populusque Romanus [сенат и римский народ (лат.)]. Все это исчезает в бездне, в то время как наверху бывшая жертва, «одетая и в здравом уме», спокойно наблюдает сход этой поразительной лавины.

Финал чуда утоляет некоторую жажду реванша, но оправдан ли такой финал в рамках того мышления, о котором я говорю? Не содержит ли он оттенка мстительности, который противоречит моему тезису об отсутствии мстительного духа в Евангелиях?

Что за сила швыряет свиней в море Галилейское, если не наше желание видеть, как они туда падают, и если не насилие самого Иисуса? Что может подвигнуть все стадо к саморазрушению без чьего бы то ни было принуждения? Ответ очевиден. Он называется стадное чувство — это оно, то есть непреодолимая тенденция к миметизму, делает из стада именно что стадо. Стоило первой свинье упасть в море, случайно, от приступа глупой паники или от конвульсий, вызванных бесовским в них водворением, как все ее товарищи последовали за ней. Неистовое бездумное следование прекрасно сочетается с пресловутой непокорностью этих животных. За гранью некоторого миметического порога, характерного для одержимости, все стадо мгновенно воспроизводит всякое поведение, которое ему кажется выходящим за рамки обычного. Это похоже на феномен моды в так называемых «передовых» обществах — ив этом отношении и общество Гадары уже является весьма передовым.

Стоило одному животному невольно вдруг очутиться в пустоте, и вот вам новая мода — мода погружения в бездны, которая унесет с собой всех вплоть до последнего поросенка. Малейший миметический инцидент может потрясти самую плотную толпу. Чем более слабой, пустой или, того лучше, гибельной будет цель, тем большей тайной она окутается и тем более сильное пробудит желание. Все эти свиньи скандализованы, а значит уже утратили равновесие, и потому их интересует и даже электризует еще более радикальная утрата равновесия; вот прекрасный жест, которого они все бессознательно искали, — жест, который невозможно взять назад. Они бросаются вниз вслед за «дерзким новатором».