Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

А впервые того неумираху заметил пан бог где-то в степи за таким богопротивным делом, что прогневался тяжко, до того прогневался, даже покарать предерзкого позабыл… И вышло всё это вот как.

Однажды, славно поужинав чем бог послал, сидели они, господь с апостолом Петром, на закраине облака, и вседержитель вдруг засопел, к чему-то приятному принюхиваясь, и так перевесился, что-то разглядывая внизу, на земле, где вставал дым столбом, что едва не кувыркнулся с небес, ибо он там такое увидел, такое увидел…

4

Что ж он там увидел?

Сразу и не скажешь… А потому ещё раз начнем издалека.

Ехал однажды пусто-широкой степью достославный пан Демид Пампушка-Стародупский, былой запорожец, некогда на Сечи прозванный Демидом Купой — за то, что был круглый, точно купа, а может, что загребал в купу всякое добро; ехал тот пан по весьма важному делу из большого поместья, из Хороливщины, известной больше под названием Стародупка; возвращался в главное своё владение на том берегу Днепра, в не столь уж отдалённом городе, звавшемся тогда Мирославом, где пан занимал важную и высокую должность полкового обозного реестрóвых козаков (этакого тех времен окружного интенданта и вместе начальника штаба и маршала артиллерии) и где была у него изрядная усадьба с каменными хоромами, с добрыми службами да кладовыми, — а поелику городов было тогда не так уж много на раздольной Украине, то даже какая-то неделя езды по весенним степям казалась пану обозному прескучной и предлинной, как песня старой девицы.

Да и что могло там привлечь внимание такого пана, вельможного и весьма влюблённого (как сказал когда-то Цицерон про Помпея), влюблённого в самого себя — без соперника, — что ж там могло привлечь высокое внимание такого пана: степь и степь!

Возникнет порой вдалеке дубрава или рощица, одинокая верба, или груша, иль камыш, точно лес густой по-над речкой, — а то всё травы да травы. Ступишь в них либо верхом заедешь, и нет тебя, словно потонул, — ни следа, что в море…

По неровной дороге, вдоль которой, сколько видит око, белели человечьи и конские черепа да кости, по дороге, перед голубым рыдваном шестернёй, в коем пан Пампушка-Стародупский ехал, окружённый не только крепостными, но и слугами наёмными, конными джурами и реестрóвыми козаками, чуть не под самыми копытами скакунов-змеев то и дело шныряли лисицы, сайгаки, барсуки иль горностаи, однако ж и на них обозный не глядел. Лишь немного позабавило его, когда дикий котище, неведомо откуда взявшись, вцепился когтями в спину одного из козаков и даже напугал молоденькую супругу обозного, ехавшую вместе с ним в роскошном рыдване.

Вот так и томился пан Купа в пути — был он холоднокровный горожанин, и необозримая степь казалась ему — ей-богу, правда! — сонной и пустой, и чувствовал себя тот пан одиноко, не с кем ведь было и словом перемолвиться: беседа с гольтепой-козаками, джурами да босоногой челядью его не привлекала, а жёнушка пáнова, молодая и весьма пригожая, целёхонький день безмятежно храпела в рыдване на расшитых шёлковых подушках.

5

Храпела и храпела, словно маку наевшись, хотя пан обозный уже не раз пытался разбудить свою молоденькую жёнушку.

— Роксолана, проснись! — молвил он.

— А я и не сплю, Диомид, — томно отвечала Роксолана, на краткий миг раскрыв свои прельстительные миндалевидные очи, от чего они вдруг становились круглыми и большими, что у коровы, — а как были они на диво хороши и блестящи, то и сего малого проблеска хватало, чтобы пронзить любимого мужа до самого дна души и тела.

Милая кралечка, всё на том же правом боку, засыпала вновь и вновь, хоть костёр под ней раскладывай, а пан Демид Пампушка, лысый — ни следочка от чуба козацкого — подвижной пузан, на бледном лице коего заметны были прежде всего алые, сочные губы — под жёсткими, щетинистыми, до смешного жидкими усами (имевшими явное намерение исчезнуть без остатка вслед за его оселедцем), с зияющей дыркой на месте передних выбитых зубов, — пан Демид любовно созерцал не только глазки своей жёнушки в щедром обрамлении шёлковых ресниц, чёрных, пушистых, тяжёлых и длинных, почти невообразимых, словно в сказке, не только заманчиво оттопыренную губку, густо окроплённую потом, — в рыдване, под полуденным весенним солнцем, было нестерпимо душно, — но и надолго вперял вожделенный взор в упругие её перси, что, округлые, словно чаши, глядели врозь.

Пан Купа с Роксоланой поженились недавно — не кончился ещё, sit venia verbis — простите на слове! — не кончился ещё медовый месяц, — любовь была у них обоюдная, как обоюдоострый меч двусечный, — и пану обозному ещё был приятен её вид, и всё в ней ещё ласкало взор его, хотя она уже и стала его собственной законною женой.

Под раскалённым верхом рыдвана было душно, и пан Демид, жалеючи её, расстегнул на Роксолане всё, что только сумел, и телеса его жёнушки колыхались перед ним от толчков рыдвана, тарахтевшего по неровной степной дороге.

6