Ковыль

Александр с Татьяной остановились, когда музыка оборвалась, он неохотно отнял руку с её талии и разжал другую, выпуская на волю ладошку и всю птичку. Она тоже огорчилась, посмотрела ему в глаза виновато, будто от неё зависело: расстаться или нет. Сказала, неожиданно для себя:

– У нас есть патефон.

– Патефон, – улыбнулся Александр, бросил короткий взгляд на дверь: – Принесём?

Она опустила глаза долу и медленно двинулась со двора.

Их домишко, обмазанный глиной и побелённый, стоял рядом, глухой стенкой ко двору Сбруевых, а крыльцо и два окошка смотрели, как и у всех, в свою ограду, на солнечную сторону. Одна ступенька, всего крыльца-то, и навес над дверью из обветшалых, тронутых прелью и покрытых мхом досок. Таня достала ключ из расколотой кринки, валявшейся подле завалинки, открыла замок, толкнула дверь:

– Входите.

Александр, входя в сени, принуждён был нагнуться, чтобы не удариться головой. Потом ещё раз поклонился, когда входил в избу. Огляделся: ближняя к порогу часть служила кухней, слева – печь, справа – стол, застеленный цветастой клеенкой, две табуретки возле. На подоконнике у стола – герань в жестяной банке, обёрнутой белой бумагой. Дальняя половина – спальня. У стен, торцами в углы, кровати, под одинаковыми синими и уже не новыми суконными одеялами, и по две подушки на каждой – на одной кровати подушки лежат одна на другой и накрыты белой накидкой с вышивкой по краям, а на другой подушки расставлены по концам кровати, углами вверх, и между ними на одеяле кружевная салфетка, белая с алой розой посредине. Рядом с этой койкой – этажерка: на верхней полке – несколько книг, на средней – альбом и стопка тетрадей, на нижней – патефон и пластинки.

Между этажеркой и второй кроватью стоял комод, закрывавший на треть единственное окно, выходящее на улицу. На нём – деревянная коробка, очевидно, для пуговиц и ниток – изделие местного умельца.

– Вот так мы и живём, – сказала Татьяна, увидев впервые своё жилище посторонним взглядом.

– Ничего кубрик.

Александр привлёк её к себе, она не сопротивлялась, только прикрыла глаза, когда губы его приблизились к её губам.

Поцеловал легонько, едва коснувшись, отпрянул, будто ожёгся. И вдруг обнял крепко-крепко и припал к губам жадно, как гибнущий от жажды к источнику.

– Дверь, – прошептала она, когда Александр позволил ей перевести дух.

В это время кто-то мелькнул за окном во дворе.

– Ой! – Таня освободилась из рук Александра, кинулась к этажерке, стала торопливо вынимать пластинки.

Вошла пьяненькая Кирилловна.

– О! Я-то дивлюсь, почему дверь у нас не на замке? Помню, что закрывала…

– Я… Мы за патефоном, – задыхающимся голосом сказала Татьяна и вслед за пластинками подала Александру чемоданчик.

– Я – доить. Коровушка уже мычит, – Кирилловна достала из-за стола подойник, сняла по пути полотенце с гвоздя и вышла с песней:

– Бывали дни ве-сёлые, гу-лял я м-а-а-ладец…

Песни Утёсова и Горовца зазвучали во дворе Сбруевых, но танцевать Татьяне с Александром больше не пришлось: Лукерья увела мужа в гостиницу. Солнце садилось: «ломать ноги» на кочкастых улицах в темноте она не хотела.

Мужики, к которым присоединился трезвый пока Сенька-киномеханик, обсуждали предстоящее событие: договаривались, в котором часу собраться, кто принесёт паяльную лампу…

Малышня угомонилась, лишь Варя помогала матери убирать со стола лишнюю посуду и остатки ужина.

Иван с Натальей ушли пораньше спать в свой «номер», в предбанник. Утёсов только готов был петь про пароход хоть до утра.

Лихорадочное волнение угасло, Татьяна опустошённо смотрела на чёрный вращающийся диск, почти физически ощущая, как он свивает в тугой жгут всю тоску её неистраченного молодого тела.

Лукерья устроила Александру небольшой скандальчик, когда пришли в номер и стали укладываться спать.

– Ну, сколько ещё будем ждать погоды? Этот кержак ни одного рубля никому не даст, не надейтесь!

– Что я, из-за денег тут сижу? – обиделся Александр, всё ещё находясь под впечатлением жаркого объятия и горячего поцелуя. – Кстати, Егор Кузьмич вовсе не жмот, даже коньяком угощал, армянским!

– Вам лишь бы напиться. О нас не думаете, заставляете водку пить, будто мы сапожники или киномеханики. Как только не догадались самогонки сделать?

– А ты не хочешь – не пей, кто заставляет? Самогон, между прочим, тоже есть.

– Можно было бы с такими деньгами на хорошее вино раскошелиться, шампанского дамам купить. Пиво чешское, говорят, продавали. Так что предлагаешь – дальше на пьяные рожи смотреть?

– Чего молчала, если продавали? Я бы сходил. Да и сама бы могла, не переломилась бы.

– Наглец! От патефона зато твоя краля надсадилась? Завтра же едем в Сочи!

– Завтра не уедем, – неожиданно успокаиваясь, возразил Александр, – сперва билеты надо заказать. А потом, надо же с матерью побыть, я с ней пять лет не виделся.

– Вот и смотри на мать, а не на б…! – Лукерья повернулась к мужу спиной.

«Уговаривать не буду, – подумал Александр, – перетерплю ночку. Заметила что или разведку боем ведёт?»