Ковыль

Мартын, в отличие от Петра, который всю свою сознательную жизнь, кроме службы в армии, провёл на ферме, подолгу на одном месте не задерживался. И на Север по вербовке ездил по молодости лет, и в городе на профсоюзной работе потёрся, и на стройке шоферил, и на комбайне в урожайные годы сидел – искал, где лучше.

– Когда деньги есть, везде хорошо, – делился он с Петром нажитым опытом, – денег нет – всюду плохо.

В скотники он подался в тот год, когда цена на мясное подскочила с трёх до пяти рублей, – почуял выгоду.

Несмотря на разные характеры и различные виды на жизнь, у Мартына с Петром была взаимная привязанность; может, по воспоминаниям детства, когда на речке вместе рыбу удили или зимой с берега на лыжах катались, а может, по несходству характеров их тянуло друг к другу.

Может быть, притягивало Петра к Мартыну то, что сам он после службы в армии намеревался куда-нибудь податься, да так нигде и не побывал. Служил Пётр на запасном командном пункте, кругом тайга на сотни вёрст – тоска! Службой им не докучали, работы было немного; одна радость: разговоры о том, кто где бывал и куда кто поедет потом.

Друзья звали с собой. Один расхваливал городскую жизнь: работу на заводе, благоустроенные квартиры, хождение в театр и кино с пивом в буфете, танцы и, главное, девушек, с которыми обещал познакомить. Другой говорил, что нет ничего лучше работы в тайге, в экспедиции; вернёшься после летнего сезона домой, получишь кучу денег и – «кум королю, сват министру» – все радости жизни тебе доступны. Третий утверждал, что ехать надо с ним во Владивосток, что нет ничего прекрасней моря и кораблей на рейде, что настоящий мужчина должен испытать себя в бурю и шторм в солёной морской работе. Рыба, путина, ром с Ямайки, снасти – слова эти волновали кровь и кружили голову.

Но прежде чем податься куда-нибудь в поисках радостей жизни, Пётр решил навестить свою деревню – повидать сельчан, посоветоваться с матерью, а там уж и видно будет, в какой стороне искать своё счастье. Только советоваться не пришлось: в первый же день попала на глаза ему Варька. Он сперва её не узнал: когда уходил на службу, она была ещё пигалицей – маленькой, невзрачной, худой, как щепка, замарашкой. И вдруг – яблочко наливное, ситцевая кофточка только что не лопается на груди, на румяных щеках ямочки, а из-под длинных, опущенных ресниц – зазывно ждущий взгляд; и так она доверчиво пошла к нему в руки, что Пётр враз забыл и про город, и про тайгу, и про корабли. Варька – его корабль и море, и шторм; театр и кино; таёжный дух и ром с Ямайки. Пётр бросил якорь у Варькиных ног, и уже никакие ветры и ураганы не могли сорвать его, заставить покинуть эту гавань.

Мартын свои устремления и планы обогащения не скрывал от соседа, выкладывал откровенно, как есть; Пётр с ним не спорил – не одобрял, и не осуждал эти стремления, и не примерял их к себе; ему вся Мартынова жизнь – и работа, и гульба – была вроде телевизионного кино: можно смотреть, слушать, и только. Ни ты в киношную жизнь влезть не можешь, ни она в твою не вмешивается.

Но, оказалось, до поры. Какой-то червячок в душе завёлся: точил себе неслышно, потихонечку, точил, пока устой не надломился; однажды, вскоре после ореховой удачи Мартына, Пётр сказал себе: «А я что – лыком шит или у Бога телёнка съел? Чем хуже мои Галька с Петькой? Мартын сыновьям решил на свадьбы по машине купить, а я не могу Галинке на шубу дать или Танюшке в музыке откажу? Может, боюсь, что хребет треснет или пупок развяжется? Врёшь! Пятинская жила крепкая, выдюжит…»

Можно было поспать ещё полчаса, но сон не шёл. Думалось. Как же так? После войны почти ничего в колхозном хозяйстве не оставалось – лошадей в обрез, трактора и комбайны на износе, мужиков мало, половина из них инвалиды, а колхоз укреплялся с каждым годом. Скот плодился, строили фермы, удобрялись поля… Бабы рожали на радостях, даже вдовушки беременели – народу в деревне прибавлялось с каждым годом. И всего на всех хватало. А теперь что случилось? Нехватка кругом, скотину кормить нечем.

Будто невидимая рука правит, влево или вправо – Петру не понять, только видит он, что вожжи в той руке тянут воз земледельца в болото, в трясину, из которой выбраться будет трудно. Раньше, до войны, говорят, всё сваливали на врагов народа. А теперь какие враги? Или всё же… Пётр гонит прочь крамольную мысль.

Светало.

Пётр встал с кровати, сдёрнул ватные штаны с печи, влез в приятное тёплое нутро их, сунул босые ноги в мокроступы, валенки с наклеенными на них галошами, натянул ватник, нахлобучил шапку и вышел в сени. Зачерпнул ковшиком из бачка льдистой воды, попил. Заломило зубы, но хорошо! Сразу прочистило дыхало; пополоскал во рту, вышел на крыльцо, выплюнул. Порядок. Хоть обратно к Варьке иди. Вдохнул полной грудью утренний воздух, бодрящий и свежий, как колодезная вода. Ещё бы закурить.