Ковчег

При всей искренности намерения никак не удавалось Занудину обрести чувство той беспечности, к которой призывал его дядюшка Ной. Поди попробуй, когда вокруг кишмя кишат метафизические ребусы и головоломки, противопоставить которым можно только крепкие, как нейлоновая удавка, нервы. Дядюшка Ной по-прежнему скрытничал, многого не договаривал, только и делал, что сыпал неясными иносказаниями — а прочие «ковчеговцы» дружно ему в этом подражали. Занудин не без интереса подмечал: дядюшка Ной позволял постояльцам уйму разных вольностей — и все же в нем, этом непростом старике, без всяких сомнений чувствовалось не допускающее пререканий главенство. Главенство не держателя убогой гостиницы, а наставника! Но принципов сложившейся в «Ковчеге» иерархии Занудин старался по возможности не касаться. В рот смотреть никому не приходилось — и на том спасибо. Имелось множество других больших непроницаемых тайн и маленьких дразнящих секретов, которые не оставляли Занудина в покое. Сколько же вопросов, на какие жаждалось получить ответы! Ох, не в книгах искать их… Хотя откуда извлек Занудин странную разгадку, до конца им не осмысленную — ту, что касалась ночного гостя Маррисона?.. Ответ подкинул иллюстрированный справочник в коленкоровом переплете. Рок-идол, давно отдавший богу душу, расхаживает теперь как ни в чем не бывало по «Ковчегу»?? Бред сущий…

Когда циклон, напророченный Поэтом и дядюшкой Ноем, к удивлению Занудина, все же достиг забытого края, в котором придорожное заведение так ловко укрылось от остального мира, и небо стало облачным, а стена дождя затянула свою заунывную клокочущую песнь на долгие дни и ночи — Занудин обратился к библиотеке, украшавшей его обиталище, и принялся читать помногу и без разбора, меряя прочитанное не страницами, а внушительными пирамидами томов.

Занудин не отличался тонкостью ума. Кто знал Занудина в прежние годы — и вовсе считали его человеком недалеким. Обидное, прямо сказать, суждение. А ведь когда-то он был истинным книгочеем…

Теперь, в эти тоскливые дождливые вечера, страницы вновь зашелестели перед его глазами, хотя взгляд уже и не излучал былого блеска. Занудин локтем прижимал к спинке кресла переплет и, уронив голову на плечо, читал. Иногда по какому-то странному внутреннему позыву резко вскидывал взор на свое зеркальное отражение. Сощурившись, застывал, точно впервые видел себя с книгой. Ни с того ни с сего мог вскочить и подойти ближе. Он мог даже заговорить со своим отражением. Заговорить в лицах!

— Знаешь, кто ты, дружок? — Занудин тянул паузу, коварно выжидая. Глаза его превращались в маленькие злые бусинки. — Ах, не знаешь! А я скажу тебе! Ты — продукт жизненной непригодности. Ты тот, кто по определению еще давным-давно должен был спиться…

— Что-что? — искажая лицо, Занудин по-издевательски оттопыривал ладонью ухо. — О чем ты хочешь мне сказать? Ах, ты соглашаешься, ты киваешь головой…

Занудин резким движением оставлял ухо в покое и делал щенячьи глаза. Теперь он кивал, причем в самой подобострастной манере. А после этого замирал, будто судорожно вникал в сказанное, и, собрав по крупицам запасы нерастерянной гордости, выпрямлялся.

— Что-что ты говоришь? — пальцы опять терзали покрасневшее ухо, во взгляде с новой силой разгоралась злость и неумолимое желание унижать. — Ах, ты выпячиваешь грудь и находишь нужным заметить, что все-таки не спился?.. Похвально… Да, ты не спился!.. Хотя… может, для тебя же это и хуже… Что-что?..

Кривляться надоедало, и тогда Занудин возвращался обратно в кресло. Он не глядел больше в зеркало, но продолжал «защищаться», зная, что «обвинитель» никуда не делся. Обвинитель все там же, по ту сторону амальгамы — он скрестил на груди руки и ждет ответного хода.

— Когда-то я стал много читать. Вначале я испытывал откровенную скуку, граничащую с тупым отвращением, в которое погружаешься точно в затхлую взбаламученную заводь. Затем — долгое и мучительное всплытие на просторы робкого понимания. Переоценка ценностей. Стирание рамок. Вслед за этим — дурманящее ощущение полета и торжества! А напоследок…

Занудин встал. Заняв рот сигаретой, забродил по комнате.

— Я выписал на клочок бумаги имена писателей, что вызвали необратимые перемены в моем сознании. Имена тех, кто натурально меня перелепил, хоть я и затрудняюсь объяснить, в чем именно я стал другим… Их набралось 13, чертова дюжина. Я пытливо вглядывался в начертанный список, он чем-то пугал меня. Но я набрался духа и обратился к этим тринадцати ожившим теням, принявшим вид достопочтенных джентльменов, но на деле готовым разорвать меня в клочья, растоптать. «Вы — зло! — заявил я. — Вы заставляете людей думать! А значит — разочаровываться и страдать! Вы учите человека презирать, называя это «любовью», грязнуть в пороках, называя это «свободой», выбирать себе родину по принципу «где кусок мяса жирней». Видеть жизнь, предстающей гнусной фальшивкой. Не хотеть больше ничего… Слова героинь, придуманных вами — лживы, а поступки героев — идиотичны. Вы уводите от реальности! Вы плодите несчастных!!»