Ковчег Лит. Том 2

Я молчу. Чужая мама мне объясняет, что принесет какую-то утку, что это не стыдно. Я не верю, я не хочу утку, я хочу встать и пойти сама. Под меня всовывается что-то холодное.

— Не надо.

Чужая мама уговаривает меня не терпеть. Плакать нельзя. Спать невозможно. Каждый час я ее бужу, чтобы узнать сколько времени. До сих пор не понимаю, как спали мои соседки с залепленными повязкой глазами.

Без катетера — нет части боли и нет несвободы. Но теперь мне стыдно и обидно, потому что я привыкла быть сильной. И я злюсь и плачу.

Селедкино счастье

Ночью не спала.

06:30, я все плачу.

Входят медсестры делать уколы. Я прошу пустырник, но в этом отделении таких препаратов нет. Медсестра с музыкой в кармане меня успокаивает, хотя часов двенадцать назад говорила бабе Зине, что она вредная и никого здесь утешать не собирается:

— А хотите, я вам так настроение подниму? Смотрите, у вас все ножки до потолка!

Это утешает, потому что правда, абсолютно все — до потолка, не дотянешься. Уговаривают не думать ни про катетер, ни про судно — на острове полно таких вещей, они не важны. Важно, чтобы температура не была 38. Потому что тогда будут колоть анальгин с димедролом — а я не хочу лишних лекарств и молчу, прячу градусник в тумбочку.

Свет выключают. Я пытаюсь спать и не двигать ногами. Утром спать как-то уже не страшно, я больше не думаю про земляную воронку, я говорю своей голове «привет», и она выбрасывает меня в потрясающее место — салон бижутерии моей однокурсницы Авроры, Париж в районе Курского вокзала, шоу-рум, в нем колышется занавеска и улыбаются удивительные узоры, оттуда прямо через чудесное окно я проваливаюсь в большое белое облако, мне тепло. Вот проснусь, позвоню маме, попрошу пустырник на остров. А пока растворюсь в облаке, исчезну отсюда. Что-то скребет меня по плечу, мне не хочется вываливаться из облака и просыпаться, но мне любопытно, светло и немного щекотно.

Я поворачиваюсь посмотреть, кто меня поскреб, — это Л. А. пришел и меряет давление — можно в космос, потому что 120. А потом ныряет под одеяло, выныривает и спрашивает:

— Катетер сняли уже? Голова не кружится? Не тошнит?

— Он сам снялся, — огорчаясь, что спала пятнадцать минут, механически говорю я.

— Как это?

— Не знаю, ночью целая история была (мне кажется, что не со мной, и я не хочу точно вспоминать, что случилось). Сдвинулся, наверное, все полилось мимо (неужели сказала? А стесняться? Блин!), сестры сняли.

— А температура?

— Тридцать семь и шесть.

— Это нормально после такой сложной операции.

Я согласна. Мне безразлично, какая температура, мне нужны духи, трусы, зубная щетка и походить, а лучше попрыгать до потолка. А лучше бегать по лестницам или оказаться в Михайловском саду.

— А как вы спали?

— …Плохо, бабушка все время стонала, — я не уверена, что нужно рассказывать про яму, про ногу, отказавшуюся от меня, и признаваться, что не спала…

Хочу опять заплакать, но стесняюсь и молчу.

— Ясно. Так давайте вставать.

— Что??

Там, у потолка, русалочьи ноги будут меня слушать? Там одна нога моя, а вторая нет.

Я не двигаюсь. Точнее, я посылаю ногам сигнал, но ни та, ни другая не реагируют.

— Ой-й-й-й-й…

— У вас и здоровая нога затекла, — рассуждает Л. А. (неправильно лежала? зря старалась?), подавая мне ноги по очереди.

Ясное дело — его ноги, потому и слушаются. Я сижу. Внизу висят две штучки в бинтах. Левую ногу я беру обратно, шевелю пальцами, она поддается. Л. А. машет рукой туда-сюда и что-то мне объясняет. Я ничего не понимаю, я смотрю на тумбочку, где прячутся трусы, и кусаю губы — духи забыла дома.

— Ходить только по палате, до туалета и обратно. Сейчас позовем вас на перевязку.

— Сейчас?

— Ну да. Я зайду.

Вот это счастье, дорогие бежевые селедки! Ходить по Михайловскому саду! Отвести вас?

С помощью забавных выкрутасов на мне наконец появились шелковистые, прекрасные черные трусы. Я успокоилась. Я смотрю в окно — синица смотрит на меня. Я подмигиваю: «Балда, ты меня плохо знаешь».

По четвергам больно, но приятно

Тащусь по палате к умывальнику. Ноги тащатся за мной. Я смотрю в зеркало.

Эт-т-та что??? Только не надо говорить, что это тоже нормально после такой сложной операции. Я оглядываюсь, синица сидит на березе и смеется. Мне тоже смешно. Я похожа на выжатого фламинго. А Л. А. не смеялся. Цари не смеются. А я глотаю пасту от смеха и икаю.