Кот для славы

– Не до конца, да? Я вижу, что не до конца, и тебе от этого неприятно. А я так больше не хочу. Сегодня вот поняла. Не знаю, почему именно котики, которых я боюсь, натолкнули меня на эту мысль. Просто потому, что я до сих пор боюсь, наверное? Не их, а… Налей еще, пожалуйста. – Лиза подставила свой бокал. Пила она немного, но сегодня вино придавало храбрости. Ей потребуется храбрость, чтобы вспомнить.

– Может, оставим в покое мои переживания? Бог с ними.

– Нет, – покачала головой девушка. – В последние годы ты – самый мой близкий человек, Глеб. Это правда, ближе тебя у меня никого нет, только я сама. И я с тобой не разговаривала об этом не потому, что тебе не доверяла. А потому, что не доверяла самой себе. Я и с собой-то об этом не говорю. Знаешь, почему? Не могла объяснить, не было у меня слов. А сегодня они откуда-то появились.

Она усмехнулась. Вино было мягким, фруктовым, а внутри нарастала мелкая дрожь, и велик был соблазн отступить, как обычно. Спрятаться, включить телефон, полистать ленту «Инстаграма», где вперемешку – блюда от шеф-поваров, умильные лица детишек и далекие острова. Или уйти под кашемировый плед, открыть книжку Стивена Кови и узнать всё о пятом навыке высокоэффективных людей. Так соблазнительно, так доступно…

– Я понял, – сказал Глеб. – Если ты хочешь сказать, я слушаю.

И Лиза заговорила:

– Помнишь, твоя мама сказала как-то – сапожник без сапог? Не помню, по какому поводу. Мне лет пятнадцать было, я всё думала: как так? Ведь у сапожника есть все заготовки, кожа для сапог, инструменты, почему он себе обувь не может сделать? Встал пораньше, да и сообразил себе классные сапоги. Потом я выучилась, получила образование – психологическое, заметим! – а когда оно должно было пригодиться, поняла, что ничего эта бумажка-диплом не стоит. То есть для других я бы, наверное, смогла работать. А на себя не действует. Забавно, правда?

Глеб молча покачал головой.

– Помнишь, ты ко мне тогда приехал? – сказала Лиза. – После своего фототура в Абхазию? Тогда месяц прошел уже. Приехал и начал на меня кричать, почему я тебе ничего не сказала. А я не сказала, так как знала, что ты прилетел бы сразу, а ты деньги на тот тур копил, и вообще…

– Да бог с ними, с деньгами, Лиза, – устало произнес Глеб. – Фототур, работа эта вся, учеба… Это не настолько важно. А ты – важна. Зачем ты так? Даже родителей моих подговорила, чтобы ничего мне не сообщали. Почему они у тебя на поводу пошли?

– Потому что я очень хорошо их попросила. Очень-очень. Твоя мама меня почти всю жизнь знает, не смогла мне отказать. И ты всё узнал, как прилетел. Я же сама тебе все сказала.

– Я помню, что именно.

– Да. Я сказала: «Их убили».

– Нет, Лиз. Ты сказала: «Их убили. Пойдем пить чай? Где твоя абхазская курага?» И всё. Больше я от тебя ничего не добился – ни тогда, ни потом. Я… – Глеб потер подбородок. – Я боялся добиваться. Боялся, что этим тебе наврежу. И ты сказала, что к психологу ходишь и сама со всем разберешься… Я ничего в этом не понимаю, для меня это хрупкие вещи, которые можно разбить, едва дотронешься. Как бокал с трещиной. Я очень боялся тебя разбить, Лиза. Был неправ?

– Нет. Ты был прав. Мне надо было самой себя склеить. И мне казалось, я справляюсь. Кажется, получилось, но… Но теперь я просто могу тебе сказать, что произошло.

Глеб кивнул, протянул руку через стол и накрыл своей ладонью ладонь Лизы. Теплое, почти горячее прикосновение. Жизнь.

– Их убили, – повторила Лиза и впервые за много месяцев позволила себе вспомнить. – Я гуляла с подружками, пришла домой – родителей нет. Был июль, они часто бродили по центру вечерами. Это же папа с мамой меня научили любить старую Москву, рассказывали, где какой дом, где жили разные исторические личности, увязывали улицы с литературными персонажами из школьной программы… И я не беспокоилась, конечно. В июле вообще почти всю ночь светло, а они бродили и хихикали, как подростки. Я думала, придут где-то к полуночи, все-таки завтра на работу. Валялась и читала книжку. Потом смотрю, час ночи – их нет… Позвонила им на мобильники, никто не отвечает. Думаю, может, в кино отправились на ночной сеанс? Но тогда бы записку оставили или эсэмэску прислали… А потом мне позвонили в дверь, говорят – полиция, и Ефим Георгиевич, наш консьерж, с ними, я и открыла.

Она до сих пор помнила лица. Полицейских было двое. Один постарше, худой, с усатым, словно ветрами выдубленным лицом и грубыми короткопалыми руками. И второй – чуть помоложе, черты лица мягкие и глаза такого глубокого василькового оттенка… Иногда Лизе снилось: они снова приходят, и на лестничной площадке растут васильки.