Космопорт, 2014 № 02 (3)

— Во всех учебниках по истории архитектуры и путеводителях по тем местам руины называются остатками частной усадьбы, построенной древнегреческими колонистами в четвёртом веке до нашей эры. Однако, зарывшись в книги, посвященные раскопкам в этом районе, я наткнулся на мнение нескольких авторитетных археологов, утверждавших, что «усадьба» в Деретюше вовсе не является таковой. По их мнению, руины являлись ни чем иным, как культовым комплексом. Святилищем, посвященным зловещей греческой богине Ате — дочери Зевса, помрачающей людские рассудки, покровительствующей обману и вызывающей всевозможные бедствия.

— Статуя у ворот… — начал Трифонов, неопределённо указав рукой в сторону бесконечно далёкой подъездной дороги.

— Верно, — кивнул Гришин. — Найдена в Деретюше и куплена мной у чёрных археологов. Кстати говоря, её изображения крайне редки и попадаются лишь за пределами Греции. Дело в том, что культ этой богини был запрещён, и её почитатели вынуждены были бежать в различные далёкие уголки освоенного греками мира.

«Интересно, к чему вся эта история религии и занимательное краеведение?», — подумал Трифонов.

— Теперь всё немножко становится на свои места, верно? — улыбнулся Гришин.

«Разве что в твоей безумной черепушке», — подумал Трифонов, улыбаясь и кивая в ответ.

— В общем, я под каким-то выдуманным предлогом сумел отпроситься у жены и рванул в Крым. До развалин мне удалось добраться засветло: яркое солнце заливало степь от горизонта и до самого моря. Стояла поздняя осень, кожу кусал холодный ветер, и пространство вокруг было абсолютно пустынным. Я вошёл в очерченный камнями прямоугольник, и в ту же секунду свет будто немного померк. Солнце всё так же ярко искрилось в морской воде, но среди древних камней будто царили сумерки. Мне стало страшно, появилось желание броситься прочь, к машине, и жать на газ, пока это место не растает вдали. Но зов был сильнее. И я поддался ему.

Рукопись ждала меня там же, где и в прошлый раз: в тёмном зазоре между камнями. На сей раз стопка была толще. Честно говоря, наибольшим моим страхом тогда было внезапно обнаружить среди камней не роман, а сборник рассказов, — сказал Гришин. Он забросил ногу на ногу, и в глаза Трифонову уставились его грязные босые стопы — почти столь же чёрные, как и стволы обреза, поглаживаемые мелко дрожащей рукой. — Тогда это походило бы на массовое убийство.

— Но вы нашли очередной роман? — спросил журналист.

— Да, — кивнул писака. — И, думаю, несложно догадаться, чему он был посвящён и как назывался.

— «Кристина в одиночестве», — сказал Трифонов. Даже он был в курсе того, что эта околесица о женщине, потерявшей сына, и сходящей из-за этого с ума, принесла Гришину Букеровскую премию. В какой-то смертельно занудной литературной газетке маститый критик особенно отметил достоверность, с которой переданы страдания женщины, и удивился, как это удалось мужчине, к тому же, никогда не состоявшему в браке и не имевшем детей.

Гришин кивнул.

— По пути в Деретюш я намеревался сам отвезти рукопись издателю, но, возвращаясь, понял, что не желаю, чтобы это ехало со мной весь день в одной машине. В ближайшем посёлке я зашёл на почту и швырнул рукопись в ящик, втайне надеясь, что она затеряется по дороге.

Конечно же, не затерялась.

Последовал небольшой антракт с очередной сигаретой и стаканом сока из рук очаровательной девицы в бикини. Гришин судорожно промочил опалённую сумасбродными россказнями глотку, и продолжил:

— Дети, товарищ Трифонов, это величайшая радость, недоступная людям вроде вас… Впрочем, вам и неведом тот ужас, которым оборачивается их потеря. Знал ли я, что будет дальше? Наверное, нет. Но догадывался ли? Наверняка. Какое-то неясное, смутное предчувствие было всегда, и если бы не моё настойчивое желание отмахнуться от него, не моя безудержная жадность, и что-то ещё, подозрительно напоминавшее симптомы зависимости, то я обязательно расслышал этот тонкий, едва слышный голосок. Но…

Гришин закашлялся, и этот сиплый кашель больше подошёл бы какому-то немцу, умирающему в руинах Сталинграда, а не «Апостолу Современной Литературы». Трифонов буквально чувствовал резонирующую пустоту внутри писателя: тот походил на дуб, выжженный изнутри молнией.

— Знаете, этот роман я прочёл. От корки и до корки — единственный из всех. Меня впечатлило, как хитро был выстроено повествование: героиня замужем, но её муж не присутствует на страницах и почти не упоминается. Ещё бы: ведь тогда и мне посчастливилось бы испариться без следа, а не сидеть сейчас здесь, с вами. А оно не могло позволить мне отделаться так легко!..

Писатель долго смотрел в окно, а затем резким движением сорвал очки с лица и уставился на журналиста. Трифонов вздрогнул, и вжался в кресло: глаза, взиравшие с этого почерневшего, иссохшего лица, были полны безумия и боли столь жутких, что вряд ли доступных сознанию простого смертного. Трифонов понял, что стоило бы ему пережить хоть мгновение того, что пылало в душе и разуме писателя, как и он тотчас лишился бы рассудка.