Кошак

— Из тайных лабораторий был выпущен штамм смертоносного вируса. Убивающего всех, кто отказался пойти на навязанную республиканками авантюру. Вирус не щадил никого. От него оказалось невозможно спрятаться в самых удалённых районах, не спасали укрытия в подвалах домов и довоенных бомбоубежищах. Он имел колоссальную проникающую способность и распространялся с быстротой солнечной радиации. Республика до сих пор не называет число погибших тогда штарнцев, равно как и не признаёт себя виновной в геноциде. Но такой массовый акт террора невозможно скрыть. Конечно, республиканская пропаганда попыталась переключить внимание населения на собственную героическую борьбу с вирусом. Попыталась даже назначить самих штарнцев виновными в случившемся — якобы, если бы мы активней шли делать «укольчик», бедствие не приняло бы таких масштабов. Кто-то, конечно, поверил в этот эпохальный бред, но многие, и здесь присутствующие в их числе, не поддались на одурачивание. Мы помним. Помним, кто именно виноват в геноциде — нашем и наших семей. Республика ответит за все свои злодеяния. За уничтожение нашей национальной гордости, за уничтожение нашей самобытной истории и вытравливание её из наших душ и умов и, конечно же, за геноцид штарнского народа. Не посрамим наших славных предков, товарищи! Будем верны идеям борьбы до конца!

И все мои соседи, в исполненном чистого фанатизма порыве, завыли в унисон какую-то песню на родном языке. Песня была насыщена скрипучими и воющими звуками, словно древний несмазанный механизм, но, несмотря на это, цепляла своей незамутнённой душевностью. Она была настоящей. Шла из самого сердца собравшихся здесь штарнцев. Уверен, с этой песней они пойдут умирать — легко и непринуждённо. Своими пронзительными звуками она вполне способна вытравить страх и напитать уверенность в праведности собственных действий. А ещё песнь борьбы делала всех в этой комнате как бы на голову выше, позволяла расправить плечи и даже, как будто, крылья за спиной.

Когда звуки прочувственного крика души Сопротивления стихли, собравшиеся ещё несколько долгих минут купались в текучей, немного ватной, тишине. Потом стол взорвался яростными обсуждениями. Оратор сделал своё дело, он зажёг соратников по борьбе, сам же тяжело опустился в кресло, совершенно обессиленным. Выступление выпило все его силы. Он как бы поделился ими с товарищами, отдав в энергетике слова всего себя.

Я ещё с десяток минут просидел, стараясь удержать рвущееся изнутри возмущение. Опять брехня! И кому верить? Штарнцам, которые едва-едва пережили агрессию Республики, или республиканкам, ведущим такую агрессию на систематической основе, сделавшим её камнем преткновения всей многотысячелетней цивилизации? У меня не было на это ответа. Тем не менее, я до последнего старался не подавать вида, насколько меня самого проняли слова офицера сопротивления. Однако настал момент, когда держать всё это в себе стало физически невозможно. Поднявшись, я прошёл в сторону неприметной дверцы, скрытой голограммой окна. За искусственным «видом» на небоскрёбы таился выход наружу, на маленький балкончик. Надеюсь, там удастся уединиться и всё хорошенько обдумать. А ещё лучше — получить объяснения из первых рук, от Илины.

Уходя, я не видел пристального взгляда, которым меня провожала Стефи. Женщина была довольна. Она не могла чётко сказать, что именно проняло наглого псионца, но что-то точно проняло. И это что-то давало вожделенную точку соприкосновения двух цивилизаций — и делало всю генетическую карту родовитого псионца беспомощной перед не физическим, но социальным вызовом. А уж она-то ему этот вызов обеспечит! Псионец сам побежит участвовать в деле сопротивления Республике, даже если до того грабил все встречные и поперечные корабли, не делая различий между их национальной принадлежностью. Уж она-то своё дело знает!

Глава 17. Сомнения и откровения

Балкон, куда я выскочил, корчась под спудом свалившейся на меня информации, оказался до невозможного маленьким. Не балкон, а балкончик. Если облокотиться о подоконник, проходящий прямо по центру панорамного окна, места оставалось лишь для ещё одного такого же зрителя. Никакой мебели, привычной по балконам моей малой родины, здесь не могло быть в помине. Зато вид вполне соответствовал сути — я буквально провалился в бездну составленного несколькими домами колодца. Не стиснутого со всех сторон — о нет! — лишь немного ограниченного «пунктиром» других таких же зданий.

Далеко внизу суетились мелкие муравьи-человечки, спешившие по каким-то своим незначительным в масштабах открывшейся мне истины делам. Там же, внизу, зеленела поросль искусственных насаждений. А ещё там цвела серость тротуаров и небольших вспомогательных построек. Именно эта серость казалась самым правильным и единственно возможным в мегаполисе цветом. Она соответствовала сути всего происходящего вокруг.