Коротенькая жизнь

Всё остальное в школе было в тон этой роскоши. Громадные комнаты, масса воздуха, комнаты для музея, комнаты для ремёсел.

– Это вот их образцовые поля и огороды, – показал хозяин в окно.

Из больших зеркальных окон открывался вид на поля, реку и пруд. Была осень, мелкий дождик только что перестал, и тёмные осенние поля с помятой жнивой, теперь намокшие и продрогшие, смотрели холодно и неуютно. Виднелись оросительные канавки, а туда, дальше, флигелёк и ряд хозяйственных построек. У флигеля несколько маленьких крестьянских детей возились над чем-то.

Мы прошли ещё несколько комнат и вошли в маленькую нарядную комнатку с камином, в котором ярко горели теперь дрова, с мягкой кабинетной мебелью, обитой тёмным сафьяном, с полом, устланным хорошими коврами, и со стенами, увешанными картинами. Сухое лицо хозяина, эта обычная маска его, оживилось, и неуверенным смущённым голосом он сказал:

– Это моё святилище.

У дверей стоял сторож, руками которого, очевидно, был растоплен этот камин и всё содержалось в таком порядке. Ласково, с тем видом, когда в доме всё делается не за страх только, а и за совесть, он спросил:

– Чаю?

– Дай, – сухо ответил хозяин и, опустившись в кресло, спросил:

– Вы против камина ничего не имеете?

– Я люблю камин. В такой сырой мозглый день он греет и светит, как солнце, и придаёт этой прекрасной комнате самый уютный и жилой вид.

– Ну, очень рад, что вам здесь нравится.

– И здесь, и везде, во всём помещении вашей… и не знаю как и назвать… вашей прекрасной школы.

– Да… – рассеянно проговорил хозяин, – прежде…

Он остановился. У него была какая-то особенная выразительность в манере говорить. Очевидно, он или говорил то, о чём думал, или молчал. И когда говорил, он точно видел то, к чему была прикована его мысль, и, отдаваясь ей, умел интонацией голоса, взглядом, движением дать почувствовать и слушателю то, что и сам испытывал. В то же время с виду он оставался всё таким же сдержанным и сухим. Он не спеша продолжал с расстановкой:

– Прежде мы хвалились охотой, лошадьми… Времена переменчивы…

Он опять замолчал, лицо его приняло характерное отлетевшее выражение, он смотрел в огонь камина и в этих перебегающих струйках точно следил за чем-то, изредка вдруг наклоняя низко голову и подымая брови, словно спрашивал. Я сидел охваченный обстановкой и тоже молчал.

– Ну-с, вот вам и школа, – отрываясь от своих мыслей, с обычным оттенком неудовольствия, сказал он.

– Да, – вздохнул я, – прекрасная школа… слишком прекрасная, если можно так сказать… Меня особенно поразили эти картины. Они, конечно, великолепны, полны смысла, но… ведь это должно стоить громадных денег.

Если моего хозяина можно было сравнить с очень чутким капризным инструментом, струны которого вдруг иногда точно просыпались и будили мелодично слух, то я в это мгновение походил на очень плохого артиста, не освоившегося с этим инструментом.

Получился звук резкий и неприятный.

– Нет…

Затем наступило молчание, которое я не решался больше нарушать. Я поздно упрекал себя в этой слабости нашего века всё переводить на деньги. Понадобилось очевидно известное время, чтобы инструмент опять настроился. И тогда С. заговорил простым задушевным тоном. Если до этого он производил впечатление, может быть, немного избалованного обстановкой жизни родовитого дворянина, то теперь это исчезло. Тон был простой, живо хватающий за душу своей грустью и искренностью.

Он начал, и голос его ясно говорил о том, что он подумал перед тем, как начать: рассказывать ли ему мне или нет?

– Вы могли ко мне и не приехать… Если в такую пору года вы тем не менее не поленились заглянуть к старику, то мой долг, как хозяина, обязывает меня занять вас, как умею. Если хотите, я расскажу вам историю возникновения этой школы, и тогда вам легче будет судить… вот по поводу того, что вы сказали.

Я человек увлекающийся, и в эту минуту, чтобы узнать эту какую-то таинственную историю, готов был не то что слушать двумя ушами, но и многое отдать за это.

Я поспешил, как умел, выразить свою готовность слушать и уставился глазами в хозяина.

Глаза хозяина немного раскрылись, скользнули по мне и с выражением удовлетворения избалованного ребёнка он начал… иначе слова не подберу, как – начал жить. Старики любят рассказывать и умеют рассказывать о том, что болит или болело когда-то. Такие пересказы всегда чувствуются и выражаются тем, что слушатель не замечает, как идёт время и не отвлекается никакими посторонними мыслями и соображениями.