Коронатор

Храм был из светлого камня, с огромными окнами, с дивным западным фасадом, украшенным двумя высокими легкими башнями в так называемом английском перпендикулярном стиле. На паперть храма вели ступени, истертые бесчисленными подошвами благочестивых паломников. Король с принцессой прошли под аркой, миновав скопище клянчивших подаяние нищих, и оказались внутри. Им пришлось немного задержаться перед чашей со святой водой, а затем они вступили в заполненный людьми огромный неф[48]. Впереди у алтаря шла служба, и негромкое пение монахов звучало, как приглушенный шум далекого водопада. Пахло ладаном, потрескивали свечи и слышались монотонные, похожие на рокот океана, мольбы многочисленных молящихся.

Король и Анна опустились на колени и так продолжали двигаться вперед. Генрих стал читать молитвы жарким шепотом, вскидывая руки и переходя порой на крик. Анна молилась про себя, но сосредоточиться не могла. Ей ни разу в жизни не приходилось так вести себя в храме. Она ощущала множество устремленных на них взглядов и не могла поднять глаз. Церковь была полна до отказа, но король и Анна двигались по центральному проходу, который по обычаю оставался свободным и служил границей между мужчинами и женщинами. Под сводами словно вихрь пронесся – нахлынула и спала волна изумленного шепота. Их разглядывали с неутомимым любопытством – монарха в богатой бархатной мантии, который вскидывал очи горе и молился с таким неистовством, и юную принцессу Уэльскую с бледным нежным лицом, которая двигалась, умоляюще сложив руки, опустив глаза и твердо сжав рот.

Анна пыталась воскресить в памяти заученные слова молитвы. Она слышала дыхание и шарканье ног расступающейся и теснящейся толпы и послушно следовала за королем. Пол храма был из огромных, выщербленных временем плит, и вскоре у девушки заныли колени. Она обрадовалась, когда они наконец оказались у цели – у алтаря, а откуда-то сбоку возникла фигура кардинала-архиепископа Кентерберийского Томаса Буршье в нарядной пурпурной мантии. Это был невысокий полный человек лет пятидесяти, с коротко подрезанными и зачесанными на лоб седыми волосами и бледным, ничего не выражающим лицом.

Архиепископ подал им руки и, держа за самые кончики пальцев, проводил по ступеням на возвышение, где в капелле Святой Троицы они преклонили колени перед золоченой ракой с мощами святого. Анна осмелилась протянуть руку сквозь кованые прутья ограждения и коснуться одного из камней надгробия. Этот жест неожиданно возмутил короля. Он резко вскочил.

– Как смеешь ты, грешная, не исповедовавшись и не получив отпущения, касаться святыни всей Англии!

Он повернулся к архиепископу-кардиналу.

– Вверяю вам ее, святой отец, ибо если не вы, то никто не сможет избавить от греха это скверное, глубоко порочное создание.

Прелат, впрочем, повел себя сдержанно. Негромкой речью он успокоил короля, оставив его в молитвенной сосредоточенности, Анну же проводил в свою резиденцию, где уже находились лица, сопровождающие царственных особ, а камергер отдавал распоряжения слугам. Принцессе позволили вымыться, переодеться и перекусить с дороги, и лишь ближе к вечеру Томас Буршье пригласил девушку в небольшую, украшенную фресками готическую часовню. Усадив ее на маленький табурет перед своим креслом, он произнес:

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа…

Голос его был тихим и мелодичным. Анна смиренно сложила руки, прочитала положенную молитву, заявив согласно ритуальной формуле, что обязуется больше не грешить. Все это она сделала почти машинально. Анна не опустила глаз, а продолжала смотреть прямо в лицо его преосвященства, размышляя о том, зачем Генриху VI понадобилось заставлять ее каяться именно этому человеку, который сохранил должность и пользовался неизменной популярностью и при Ланкастерах, и при Йорках. Более того, именно благодаря хлопотам Эдуарда IV он получил кардинальскую мантию, а когда Уорвик вернул трон Генриху Ланкастеру, Буршье не пожелал прибыть с поздравлениями в Лондон.

За окном хлынул дождь, барабаня в свинцовые переплеты стекол.

– Я слушаю вас, дитя мое, – поторопил принцессу кардинал, видя, что молчание затягивается.

И Анна заговорила. Она словно и не исповедовалась, а лишь сухо излагала суть того, о чем недавно поведала сестре. Это было почти смешно – она кается в грехе, не ощущая ни капли раскаяния. Архиепископ, прикрыв глаза, слушал ее, медлительно кивая, а когда принцесса умолкла, он мягко улыбнулся ей.

– Аmor facit quod ipsae res quae anantus[49]. Ведь вы этого хотите, дитя мое?

Анна недоуменно взглянула на него, а он сказал:

– Зачем вы исповедуетесь в том, в чем не желаете каяться?

– Но ведь это же грех?