Корона и эшафот

…Некоторые доходят до того, что вменяют ему в преступление вызов войск во дворец. Но неужели он должен был покориться и позволить толпе насилие над собою? Разве сам закон не повелевал ему охранять от всяких посягательств власть, врученную ему конституцией? Граждане, если бы в данный момент вы узнали, что ослепленная толпа идет на вас с оружием в руках, что, не уважая священного звания законодателей, она хочет вырвать вас из этого святилища, — что бы вы сами тогда сделали?

Людовику приписывают нападение с враждебной целью. Граждане, это обвинение можно уничтожить одним словом.

Можно ли назвать зачинщиком того, кто, будучи вынужден обороняться от толпы, прежде всего окружает себя народными властями, посылает за департаментским правлением, вызывает муниципалитет и доходит даже до того, что просит Собрание об отправке депутации для предупреждения бедствий? Хочет ли несчастия народа тот, кто выставляет против него лишь собственных его защитников? Но к чему говорить о нападении, оставляя тяготеть над головой Людовика это ужасное обвинение! Кто теперь не знает, что день 10 августа подготовлялся уже задолго, что его тайно обдумывали, что восстание против Людовика считалось необходимым, что это восстание имело своих агентов, своих вдохновителей, свой кабинет, свою директорию? Кто не знает, что составлялись планы, заключались союзы, подписывались договоры? Кто не знает, что все было организовано заранее для осуществления великого плана, решавшего судьбы Франции?

Этих фактов, законодатели, отрицать нельзя: они общеизвестны, слух о них разнесся по всей Франции. Они происходили среди вас; в этой самой зале, где я говорю, ораторы оспаривали друг у друга честь организации 10 августа. Я не хочу лишать ореола славы тех, которые себе присудили его. Я не порицаю мотивов восстания, я не критикую его последствий; я утверждаю лишь, что так как восстание, несомненно, началось гораздо раньше 10 августа, так как это признано всеми, то, следовательно, Людовик не мог быть нападающей стороной.

И тем не менее вы его обвиняете! Вы упрекаете его в кровопролитии! Вы говорите, что пролитая кровь вопиет о мщении против него!

Против него, который в критический момент доверился Национальному собранию только для того, чтобы помешать кровопролитию!

Против него, который за всю жизнь не отдал ни одного кровавого приказа!

Против него, который 6 октября в Версале запретил защищаться своим гвардейцам!

Против него, который в Варенне предпочел вернуться пленным, нежели рисковать жизнью хоть одного человека!

Против него, который 20 июня отверг всякую помощь и пожелал остаться один среди народа!

Вы вменяете ему в вину кровопролитие… Ах! Он не менее вас скорбит о роковой катастрофе, его вызвавшей; это самая глубокая его рана, это источник его безысходного отчаяния. Он знает, правда, что не он виною этим событиям, но не забывает и того, что он, быть может, послужил их печальным поводом, — и эта мысль никогда не даст ему покоя.

И такого человека вы обвиняете! Французы, что сталось с вашим национальным характером, тем характером, которым отличались ваши старинные нравы, что сталось с вашей прямотой и величием?

Неужели вы употребите свое могущество на то, чтобы довершить несчастие человека, имевшего мужество довериться представителям самой нации?

Неужели вы утратили всякое уважение к священным правам убежища? Неужели вы не признаете, что избыток несчастия имеет право на сострадание, и не смотрите на развенчанного короля как на слишком злосчастную жертву рока, чтобы прибавлять лишнее звено к цепи его невзгод?

Французы, революция, возродившая вас, воспитала в вас великие доблести; но страшитесь, чтобы она не ослабила в ваших сердцах чувство человеколюбия, без которого немыслима истинная добродетель!

Внемлите заранее голосу истории, которая передаст стоустой молве:

«Людовик вступил на престол двадцати лет от роду и в двадцать лет показал на троне образец нравственности. Он не принес туда с собой ни одной преступной слабости, ни единой гибельной страсти; он был экономен, справедлив, строг; он всегда являлся надежным другом народа. Народ пожелал отмены обременявшего его разорительного налога — Людовик отменил его; народ потребовал уничтожения рабства — он поспешил уничтожить его в своих собственных поместьях; народ просил реформ в области уголовного законодательства для смягчения участи осужденных — он даровал эти реформы; народ захотел, чтобы тысячи французов, которые были лишены гражданских прав благодаря суровости наших институтов, получили эти права, — Людовик провозгласил их законодательным порядком; народ пожелал свободы — он дал ему свободу[29]. Своими жертвами он шел навстречу народным желаниям, и, однако, во имя того же народа теперь требуют… Я не кончаю, граждане. Я останавливаюсь перед историей; подумайте о том, что она будет судить ваш приговор и что ее приговор будет приговором веков»…

V. Приговор Национального Конвента. Последние минуты Людовика XVI. Казнь