Корона и эшафот

Франция, говорили тогда, не может существовать без монархии, равно как монархия — без неприкосновенности. Если бы король мог быть обвинен или предан суду законодательным корпусом, та он находился бы от него в зависимости. А если так, то одно из двух: либо он был бы вскоре свергнут этим корпусом, который, завладев властью, вступил бы на путь тирании; либо он был бы совершенно обессилен и лишен возможности следить за исполнением законов. Во всяком случае, свободе настал бы конец. Следовательно, король должен быть неприкосновенным не в его собственных интересах, а в интересах самой нации. Однако люди, приводившие такие доводы, соглашались, что королевская неприкосновенность могла бы стать опасной для свободы; но они утверждали, что эта опасность устраняется ответственностью министров. Вот какими софизмами старались сбить с толку нацию! Но неужели мы не знаем, что королевская власть долго существовала и у спартанцев, и у других народов древности, не прикрываясь эгидой неприкосновенности? Что их правители были ответственны перед народными трибуналами? Что зависимость и подсудность этих правителей не только не вредили свободе, но служили, наоборот, ее единственной гарантией? Более разумные, чем спартанцы, французы низвергли самое королевскую власть, прежде чем заняться участью виновного короля; французская нация уже доказала, как клеветали предатели, уверявшие, что она нуждается в монархическом правительстве для поддержания своего могущества и славы. Однако вернемся к вопросу о неприкосновенности. По собственному признанию ее защитников, королевская неприкосновенность имела в виду исключительно интересы нации, охрану ее покоя и свободы; она не принесет вреда, говорили они, так как король не может издать ни одного декрета без утверждения министра, а министры, в свою очередь, отвечают головой за всякое преступное действие администрации. Если бы Людовик XVI всегда подчинялся этим ограничениям своей власти, то у него был бы благовидный предлог сказать вам: «Что бы я ни делал, я всегда стремился к счастью нации; я мог, конечно, ошибаться, но меня поощряло сознание моей неприкосновенности при проведении в жизнь моих идей общественного блага. Я предлагал все меры на утверждение министров; я не издал ни одного декрета, не скрепив его их подписью; посмотрите их отчеты — вы увидите, что вся вина падает на них, ибо они одни должны были гарантировать мои ошибки». Но сколь не вправе Людовик держать подобные речи! Как нарушал он закон, повелевающий ему иметь агента, всегда готового отвечать за его ошибки или преступления! Как обращал он против нации прерогативу, полученную им в ее интересах, как искусно обходил он гарантии личной и общественной свободы! Мы давно уже предчувствовали, что чьи-то руки роют могилу нации; но эти руки были невидимы.

Измена нависла над головами всех граждан, оставаясь совершенно незамеченной, гром едва не грянул еще до появления молнии! А Людовик XVI, который, желая обмануть нацию, всеми силами старался возбудить в ней подозрения против достойнейших членов законодательного собрания; Людовик XVI, который, уже считая себя близким к осуществлению своих вероломных замыслов, оглашал эти священные своды своими лицемерными уверениями в преданности свободе, — этот Людовик не должен понести личной ответственности за зло, причиненное им лично! Он скажет, что его личность не может быть отделена от королевской функции; что неприкосновенность его, как короля, за административную деятельность предполагает его личную неприкосновенность за частную деятельность. Я отвечу на это, что он сам оправдал как нельзя более возможность такого отделения. Неприкосновенность его, как главы исполнительной власти, основывалась исключительно на фикции, переносившей преступление и наказание на его агентов; но он сам уничтожал действие этой фикции в том случае, если замышлял свои комплоты без соучастия министров или явных агентов, а также и в том, если скрывал их от активного надзора. А так как основы конституции, принятой Людовиком XVI, не допускают нарушения закона без ответственности, то на Людовика естественно и необходимо падает ответственность за те его преступления, которых нельзя поставить в вину министрам. Далее, конституция наказывала короля за бездействие в случае войны, ведущейся против нации от его имени; Однако вероломный король мог оказывать не действительное, а лишь мнимое противодействие. Следовательно, предстояло решить, было ли это противодействие настоящим или притворным. Но для этого, очевидно, необходимо было рассмотреть поведение короля, судить его. При тогдашнем положении дел это право могло принадлежать только высшей из установленных властей. А значит, бывали случаи, когда сама конституция положительно ограничивала королевскую власть и ставила ее в зависимость от законодательного корпуса. Следует ли отсюда, что последний имел право судить короля за все его преступления? Этого, конечно, требовала логика; но текст конституции говорил противное.