Королевство вандалов

Кризисные явления в позднеримской Северной Африке представляются в рамках нашей темы по меньшей мере достаточно важными, ведь вандалам удалось легко завладеть областью, уже расшатанной внутренними неурядицами, в то время как захват сильной территории был бы затруднительным, если вообще возможным [45]. Истоки африканского кризиса следует рассматривать в рамках всеобщего кризиса империи в III в. н. э. Однако эти негативные явления были преодолены, в то время как серьезные процессы разложения IV и начала V веков, охватившие как социально-экономическую, так и политическую и культурную сферы, перебороть полностью было уже никак нельзя. Для рассмотрения этих негативных явлений необходимо расширить сферу исследования. Примечательно, что и в период своего расцвета, который правильнее всего отождествить со всеобщим подъемом империи во II веке н. э., римская Северная Африка обнаруживала симптомы болезни. Городская экономика того времени набирала все больший вес, система латифундий распространилась до границы с пустынными и полупустынными областями, где часто выращивались зерно, фрукты и оливки, а рубежи оборонялись при помощи «современной» фортификационной системы (лимес [46]). Фортификационные и городские сооружения, улицы, мосты, порты и водопроводные системы свидетельствовали об успехах римской цивилизации до самой пустыни и горных областей. Но все-таки Рим, как бы ему ни хотелось, не мог оказать на население такого влияния, которое привело бы к романизации всех сторон жизни. Хотя многие выдающиеся римские писатели были «африканского» происхождения (Тертуллиан, Апулей, Августин), латинский язык все же не смог прижиться повсеместно. Очень прочно укоренились пунический и берберский диалекты; часто возникала потребность в переводчиках, а латинские надписи в Африке часто представляют образцы весьма испорченной латыни. То же самое происходило в других культурных и общественных сферах. Религиозные представления местного населения в Северной Африке уже после христианизации его подавляющей части обнаруживают одну весьма характерную особенность: может быть, мы вправе сказать, что ярко выраженные здесь фанатизм и пуританство [47] зачастую были весьма заметны и в повседневной жизни, и в быту. Борьба и усобицы IV и V веков свидетельствуют о том, что и внутри ограниченной лимесами зоны лишь часть населения сознательно становилась на сторону Рима и относилась к империи именно так, как того хотели правительство и верные Риму поэты и писатели. Большинство же взирало на империю с безразличием и лишь с оговорками считало себя римскими гражданами или подданными империи. Многие жители Северной Африки и не скрывали своего отрицательного отношения к римской власти, при этом формы сопротивления были чрезвычайно разнообразными (от религиозных и социально-экономических до политических). С особенной силой самые разные антиримские настроения и действия сконцентрировались в ряде крупных восстаний IV века, отчасти связанных с донатистским расколом [48]. Пограничные укрепления (лимесы) были упразднены еще во времена Диоклетиана (284-305 гг.), так что и извне было видно, что римская Северная Африка стала утрачивать свои территории. Племена, обитавшие по ту сторону лимесов, все чаще стали возмущаться, и население приграничных областей непосредственным образом ощущало это на себе в ходе их разбойничьих набегов. Однако и в пределах лимесов жили некоторые не вполне мирные племена, склонные к мятежу. Это обнаружилось в связи с восстанием одного мавританского князя-федерата по имени Фирмий (372-375 гг.), который поднял знамя восстания, испугавшись наказания императора по какому-то незначительному поводу. Его приверженцы – берберы из Кабилии и население примыкающих земель и городов Мавритании – признали его царем, а возможно, и императором, и, кроме того, ему удалось привлечь на свою сторону даже часть римских войск. О том, как далеко зашло восстание, свидетельствует имевшее вскоре место его продвижение в направлении Нумидии и установление связей с еретиками-донатистами, которые всегда питали к Риму враждебные настроения. После подавления восстания Фирмия и до мятежа Гильдона (397-398 гг.), его брата, имели место лишь незначительные волнения, которые тем не менее тоже были важными показателями кризиса. Во время восстания своего брата Гильдон хорошо зарекомендовал себя в глазах римлян, поэтому его продвигали по службе и в конце концов пожаловали ему должность главнокомандующего римской армией (комита Африки). Сначала и в этой должности он проявил себя как надежный человек, однако оказалось, что он лишь выжидал удобного случая, чтобы восстать против правительства Западного Рима (формально добровольно перейдя на сторону императора Восточной Римской империи Аркадия [49]). Объявленный правительством в Равенне «hostis publicus» (врагом государства), Гильдон вскоре попытался завладеть Африкой и переустроить ее на свой лад. С самого начала в его распоряжении имелись соответствующие возможности и резервы: благодаря тому, что губернаторы провинций, включая верховных гражданских губернаторов (vicarious Africae), состояли у него в подчинении, в его руках оказалась вся территория Магриба. Под его командованием находились мобильные воинские части, а кроме того, для реализации своих планов он мог привлечь и пограничные гарнизоны. В этом отношении возможности Гильдона были гораздо большими, чем у его брата. Ему сразу удалось привлечь на свою сторону племена гетюлеров, арцугов и насамонов, жившие за пределами римских границ, подчинить себе некоторые вооруженные отряды ранее угнетенного сельского населения (рабов, колонов, циркумцеллионов). С помощью столь многочисленных приверженцев в Северной Африке были осуществлены меры, выявившие недостатки предыдущей политики и, по крайней мере на начальном этапе, имевшие своей целью социальную революцию. Несмотря на некоторые сомнения, присутствующие в современных исследованиях [50], можно с уверенностью сказать, что за счет перераспределения собственности он хотел ослабить или окончательно ликвидировать господствовавшие ранее экономические отношения, а самому сделаться крупнейшим собственником в Северной Африке, заняв место императора. Однако он уделил соответствующее внимание и своим помощникам, которые ранее принадлежали к неимущим слоям населения. Донатистская церковь, всегда выступавшая как сообщество бедных и праведных, гонимых миром, признала власть Гильдона и сотрудничала с ним. Под прикрытием Гильдона донатисты боролись со своими внутренними схизматиками (рогатисты, максимианисты), чтобы впоследствии организовать еще более мощный, чем прежде, фронт против ортодоксальной церкви. То, что в данной ситуации донатисты вынуждены были связаться с Гильдоном, в то время как этот «генерал» как минимум охотно терпел их поддержку, вполне понятно. Ортодоксальная церковь могла поддерживать только законное правительство и иметь связи только с церквями за морем, в то время как донатисты, ограниченные территорией Африки, соответственно, поддерживали сепаратизм. Влиятельный епископ-схизматик Оптатий из Тамугади (Тимгад) считался особенно фанатичным приверженцем Гильдона, так как он почитал «генерала» почти как Бога. За спиной Гильдона Оптатий проводил в жизнь своеобразную социальную программу. Себя он прочил в защитники интересов обеспеченных слоев, требуя за свою деятельность большого вознаграждения, а также вмешивался в имущественные отношения религиозных и социальных противников, при этом рабы, колоны и циркумцеллионы, вероятно, весьма охотно оказывали ему помощь. Разумеется, для таких далеко идущих планов необходимо было много помощников, которых, в свою очередь, нужно было щедро вознаграждать и одаривать. Собственность, которая вскоре «скопилась» в руках Гильдона и Оптатия, требовала, кроме того, большого количества рабочей силы и управляющих, которых нужно было набирать по возможности из надежных людей. Несмотря на столь масштабные планы и начинания, восстание Гильдона было сравнительно быстро подавлено. Карательная экспедиция была поручена Масцезелу, брату Гильдона, и в начале 398 г. ему удалось наголову разбить силы изменников при Аммедаре (Хайдра). Сам Гильдон не пережил своего поражения и был убит своими соратниками. Конфискованное имущество было столь значительным, что правительство вынуждено было учредить специальную имущественную администрацию (подразделение императорской канцелярии частного имущества (comitiva rerum privatarum)). Из последствий восстания Гильдона необходимо отметить значительные волнения в сельской местности, благодаря которым донатисты, бывшие сторонники Гильдона, смогли продержаться еще некоторое время; постоянно предпринимались попытки отобрать у «оккупантов» конфискованное императором имущество, и один закон 399 г. [51] говорит о подавлении восстания «Satruriani и Subаfrenses». Если судить по названиям племен, то представляется, что речь шла о восстании местных жителей, сопровождавшемся многочисленными грабежами, однако место мятежа мы не можем точно установить. Немногим больше известно нам о языческом восстании, потрясшем город Каламу (Гельма) в 408 г., спустя долгое время после официального запрета и упразднения языческих праздников и храмов. Поссидий, епископ этого города, принадлежавший к ортодоксальной церкви и впоследствии ставший биографом Августина, позиции которого и без того были ослаблены его противниками-донатистами, решил воспрепятствовать предстоящей языческой процессии, из-за чего против него повернулась значительная часть населения. Народ попытался поджечь базилику, разграбил соседний монастырь, дьяконский склад и забил до смерти одного монаха. Самому Поссидию едва удалось спастись. Хотя здесь речь идет об одном эпизоде, данное событие все же представляет для нас интерес в силу целого ряда причин (и последствий). Возможно, за этой процессией или восстанием кроется забота о хлебе насущном, так как часть обитателей Каламы жила за счет языческих мистерий [52]. Вероятно, именно поэтому влиятельные люди города отнеслись к данному восстанию довольно безразлично. Кроме того, среди них, конечно, были сторонники донатизма или (как, например, в римском Сенате) язычества, стремившиеся осложнить жизнь поддерживаемой правительством ортодоксальной церкви, но при этом, естественно, не хотевшие нарушать закон. По крайней мере, в одном из писем Августина содержится намек на подобные мотивы (Письмо 91).