Королевский гамбит

— Если о Чернигове, то я готов! С закрытыми глазами теперь могу странствовать по вашему городу. Хотите — экзамен? Раз, два! Вот он — Спасо-Преображенский собор, памятник архитектуры одиннадцатого века! Описать?

— Не стоит о Спасо-Преображенском.

— Тогда Ильинскую церковь, Успенский, Борисоглебский и Благовещенский соборы. Пристань на красавице Десне?

— Хватит, хватит! — Мария весело и звонко рассмеялась. — Лучше расскажите о своем городе.

— С охотой. Начнем, начнем, ну с…

— Названия.

— И это правильно. Я ведь еще не рассказывал, что моя древняя Пелуга историческими памятниками не блещет. Но, говорят, в седую старину и там были страсти-мордасти. “Затонул град Китеж во глубине вод Соловецкого озера”. Мы этот самый град в детстве мечтали разыскать. Приедем, бывало, на Соловецкое озеро. А оно круглое, как чаша, огромное. Вода темная, таинственная. Вот мы, мелюзга, с вожжами, веревками и шестами — в лодки и на середину. Все глубину озера измеряли, надеялись в тайну Китежа проникнуть. Да где там…

— Не нашли!

— Нет, — Соколов с теплой грустью улыбнулся далекому прошлому. — Вырос, многое узнал. Но во мне долго еще жила надежда удивить мир, отыскать затонувший Китеж. Даже будучи студентом, я втихомолку прожекты сочинял, как без особых затрат осушить Соловецкое озеро. Но мечты мои разбились вдребезги о старые комплекты “Нивы”. В одном из журналов я случайно натолкнулся на статью об опере Римского-Кор-сакова “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”.

— Не существовало такого города?

— Ага. Не было!

— Я в детстве тоже о многом мечтала… Детство тем и прекрасно, что видится все в розовом свете, все кажется осуществимым. А на самом деле… — Мария умолкла, понурившись.

Чтобы успокоить опечаленную воспоминаниями женщину, Соколов заговорил было о Пелуге, о жизни.

— Хотите прогуляться? — предложила Мария, нежно прикоснувшись к его руке.

— Пойдемте, — майор уплатил официанту, сказав: — Оставьте столик за нами.

Над Ригой опускался вечер. Реже проносились автомобили; затихали площади и бульвары. В мирное время в эту пору город обычно становился оживленней, на улицах появлялась молодежь. Старики занимали удобные скамейки в скверах.

А теперь жители побаивались выходить по вечерам даже за ворота.

Из кафе Соколов с Марией направились к бульвару. Редкие прохожие с удивлением смотрели на них: в тяжелое время, которое переживала Латвия, невозможно было встретить счастливых людей.

Уступая весело беседующей парочке дорогу, остановилась, прижавшись к стене, сгорбленная старушка, проводила их приветливым взглядом.

Соколов бережно вел спутницу под руку и думал, можно ли довериться ей.

Много раз он задавал себе подобный вопрос. Первое время Мария вызывала в нем какое-то смутное чувство настороженности. Его нельзя было объяснить. Постепенно ледок настороженности растаял, и появилось чувство симпатии. “Довериться?” Разведчик не имеет право решать этот вопрос без веских на то причин, не имеет права ставить под возможный удар дело, которому обязан служить до последнего вздоха.

Но положение, время, важные данные вынуждали майора пойти на риск.

— Мария? — он попридержал шаг, достал портсигар и закурил. — В такие тяжелые дни трудно найти верного друга. Не так ли? Соколов помедлил, как бы раздумывая. — Вам хотелось бы дружить с человеком по-настоящему, дружить так… — и не закончил фразы.

Прямо перед ними из ворот на мостовую выкатился сначала красно-синий мяч, а вслед — мальчуган в соломенной шапочке с длинным козырьком. Карапуз, переваливаясь утицей, гнался за прыгающим мячом.

В это время из-за поворота вывернула машина. Сверкая лаком, легкая и стремительная, она мчалась без сигналов по узкой мощеной улочке. На радиаторе трепетал, пощелкивая, фашистский флажок.

Расстояние между мальчуганом и автомобилем сокращалось с неумолимой быстротой.

— Стой! Стой! — майор, стараясь предотвратить несчастье, бросился к мальчугану, одновременно жестом останавливая машину. Почти враз раздались короткий вскрик ребенка и глухой удар. Машина, вильнув из стороны в сторону, скрылась в ближайшем переулке, а на гладких булыжниках остался окровавленный малыш да неподалеку от него подпрыгивающий мяч.

К месту трагедии отовсюду стали сбегаться люди. Соколов взглянул на Марию: глаза ее были наполнены слезами.

Толпа покорно расступилась перед женщиной с распущенными волосами. Безумным взглядом обведя хмурые лица людей, мать рухнула на мостовую и припала к ребенку.

— Юрис! Юрис! Кровиночка моя! — она подняла сына на руки.

— Доктора скорей! — потребовал кто-то.

— Не поможет, — мрачно проговорил рослый белокурый латыш и отвернулся, чтобы не видеть лица потрясенной матери.

Соколов почувствовал на плечах чьи-то руки и обернулся. Радостный, неуместный в этот трагический момент возглас, готовый сорваться с губ, он погасил резким кашлем. В толпе, что напирала сзади, стоял Николай Полянский. Он был в клеенчатой матросской куртке с откидным капюшоном и высоких резиновых сапогах. Взгляда было достаточно, чтобы они поняли друг друга.