Королева праха и боли

И все же в бешенство меня приводила не физическая измена. Плоть и кости не хранят ни памяти, ни любви. А вот разум хранит – порождая разобщение там, где моя сила не способна ничего соединить. Почему она так противилась мне? Разве я не пытался угодить ей?

– Послушай, Аделаида. Испытывая трудности, ты могла сколько угодно распутничать по пути к Бледному двору, я бы не осудил. – Я запустил пальцы под ее тяжелые волосы и сжал их покрепче – в первую очередь для того, чтобы оправдать прикосновение. – Не заблуждайся, я все равно убил бы любого, кто прикасался к тому, что принадлежит мне. И простил бы тебя, если бы при этом ты сдержала свою клятву, потому что я высоко ценил твою чистосердечность. А вот нечестности я простить не могу. Не могу простить то, что другой пробудил в тебе чувства, какие не смог пробудить я, и то, что ты пыталась скрыть это самой отвратительной ложью.

– Если ты думаешь, что мне нечего было делать, кроме как улыбаться другим мужчинам с этой моей распоротой щекой, – процедила она сквозь стиснутые зубы, – то ты сумасшедший.

Мой взгляд скользнул по ее губам.

Что ж, вероятно, так и есть.

Иначе почему мне хочется поцеловать ее? Заключить в объятия эту женщину, о которой я так заботился – возможно, больше, чем мне самому хотелось бы признать.

– Кто бы не сошел с ума, две недели проведя в неугасающем пламени? – Я притянул ее ближе, мучая ее, мучая себя, мучая нас обоих. – Я истекал кровью, как ты. Мне было больно, как тебе. Единственная разница в том, что я не мог умереть. Честно говоря, маленькая, это не пошло на пользу моему разуму.

Грудь ее расширилась при очередном ненужном ей вдохе. Над ключицей по-прежнему темнели вены, полные лишенной кислорода стоячей крови.

– Несомненно, потому что говоришь ты как псих.

– Да, маленькая, я полный псих. – Я потянул жену за волосы так, что голова ее запрокинулась, и наклонился к ней, замерев в дюйме от ее губ. Ох, как же не терпелось раствориться в ее поцелуе, в том фальшивом покое, который он обещал. – Почти две недели единственным, что удерживало мой рассудок от помутнения, была мысль о том, что ты ждешь меня. Две недели, маленькая. Две недели, а ты совсем не приблизилась к Бледному двору, зато безмерно радовалась чему-то, о чем мне не рассказываешь!

Дерзкая маленькая упрямица. Ада оторвалась от меня, наказывая нас обоих.

– Я радовалась ребенку!

Праведный гнев объял меня, и кровь закипела в жилах.

– О да, ребенку. Ребенку!

От моего крика под потолком заметалось эхо и застонали вплетенные в трон трупы – как будто я спрашивал их мнение! Приглушенное кряхтение лорда Тарнема стучало в моих висках – вместе с жестокой ложью моей жены, и исступление вновь спутало мне мысли.

Я нездоров.

Еще недостаточно оправился.

– Тихо! – рявкнул я.

Глаза Ады заметались между умолкшим троном и мной, но в конце концов остановились на мне. В них снова горел гнев:

– Если оказалось, что я вовсе не беременна, еще не значит, будто я сама не считала себя…

Рука моя взметнулась сама собой. Ох, и велико было искушение вновь запечатать ей рот куском кожи. Только ведь она опять сорвет заплату, потому что моя жена хоть и умерла, но не стала от этого покорной. Однако само мое движение заставило ее замолчать. Только вот, к несчастью, это не убрало щемящей боли в моей груди, порожденной ее словами.

– Два века скорби о смерти моей нерожденной дочери… – Горе от потери все так же напоминало свежую вспоротую рану – как стремительный удар ножом прямо в сердце. – Зачем из всей лжи, которой можно скрыть предательство или даже неверность, ты выбрала именно эту? Эту? Если знала, как сильно я хотел умереть…

Я остановился.

Нет, я не позволю ей вонзить мне в грудь еще один клинок. И уж точно не позволю увидеть, что она уже меня ранила.

Я успокоил свое прерывистое дыхание.

Расслабил лицо, стирая малейшее напряжение.

– Ответь-ка на вопрос. – Я наклонился к ней, щекоча дыханием ее шею, мучая желанием, наказывая обещанием своего тепла. – Ты сказала, что вернулась бы… Так поведай мне, маленькая, была ли ты убеждена в этом все время? – Еще один выдох, и она повернула голову, медленно придвигаясь ко мне. – Размышляла ли когда-нибудь, что будет, если ты убежишь? Сомневалась ли когда-нибудь… в своей клятве вернуться?

Дрожь. Медленно сомкнувшиеся веки. А потом…

…молчание.

Холодное. Мертвое. Молчание.

Она лишь сглотнула – наверное, ту байку, которую собиралась преподнести мне. Что ж, я, конечно, ценю любезность, но это не делает ее менее лживой.

Лгунья!

Жар вспыхнул у меня под кожей, и ее кости по моему приказу сделались ломкими, а помост под нами затрещал. Мне хотелось стиснуть ее шею, утащить в глубокую могилу, похоронить в грязи и позволить гнить – так сильно я ненавидел ее за то, что заставила меня… страдать, жаждать, томиться.

Чувствовать.

А себя я ненавидел еще больше, потому что не мог этого сделать. Не мог. Проклятье, не мог!

Сдавило грудь.