Королева-Малютка

Мадам Канада открыла рот, явно желая резко возразить, однако отчего-то промолчала.

И ее красные щеки побледнели.

Когда они приехали домой и мадемуазель Сапфир, как обычно, выбежала им навстречу, подставляя лоб для поцелуя, они прижали ее к себе куда нежнее, чем всегда.

Потом они вдвоем ушли в свою комнатку. Глаза у обоих были полны слез.

– И мне тоже, – призналась мадам Канада, сжимая руку Эшалота, – мне тоже это не приходило в голову!

XV ПАПАША ЖЮСТЕН

Оставшись один, папаша Жюстен принялся бродить по комнате, и шаги его были медленными и неуверенными. Он ходил взад-вперед, руки за спиной, все время возвращаясь к окошку, сквозь которое проникал солнечный луч, и бросая через стекло туманный взгляд.

Время от времени он, словно нехотя, распрямлялся, и тогда в его фигуре появлялось что-то величественное.

У нищеты тоже есть достоинство, надо только уметь его увидеть.

Стоя лицом к свету, Жюстен – со своими спутанными белыми волосами и седой бородой, в которой застряли соломинки – вдруг обрел ту красоту, которая так привлекает художников. Теперь, когда ничей взгляд не раздражал хозяина комнаты, его лоб казался осененным мыслью, и становилось понятно, как удручен и подавлен этот человек, ввергнутый судьбой в пучину несчастий.

Два или три раза он в задумчивости подносил к губам горлышко бутылки, но так и не сделал ни единого глотка.

В такие мгновения на лице его появлялось нечто вроде отвращения, подобное тому, какое испытывает больной при виде горького лекарства.

В последний раз взяв таким образом бутылку, он сказал, растерянно оглядываясь:

– Они добрые люди… У девочки будут отец и мать…

Потом бросил бутылку на солому, рискуя разбить ее, и прошептал:

– Пить я ненавижу, а не пить не могу!

Он стремительно шагнул к колыбельке – единственному предмету обстановки в его жалкой комнатенке.

– И это я тоже ненавижу, – снова заговорил он, и лихорадочные жесты выдавали его волнение. – Это прошлое… Это укор… Я умру от этого…

Походка его стала тверже, и он, выпрямившись, заложил руки за спину.

– Вишенка! – подумал он вслух. – Почему ее так назвали? О Господи, лучше мне немедленно сойти с ума!

Он взял тетрадь, оставленную Эшалотом, открыл ее и пробежал глазами первые строчки.

– Зачем? – продолжал он, опуская руки. – Я знаю их историю так же хорошо, как они сами. Они правы, эти люди: на деньги, которые они честно заработали тяжким трудом, они имеют право купить себе счастье… Девочка будет принадлежать им, потому что они заплатят…

Эти последние слова он произнес с насмешливой горечью, словно желая уязвить побольнее кого-то неизвестного.

Жюстен выронил тетрадь, и листочки веером рассыпались по соломе.

– Они прозвали ее Вишенкой, – продолжал он, – а могли бы назвать Розеттой или Резедой. Ах! Все, чего я хочу, – это заснуть, заснуть навсегда!

Он вернулся к колыбели и потрогал лежащие в ней жалкие лохмотья, бывшие когда-то детскими платьицами.

– У меня была дочь, – подумал он вслух. – У меня была жена… У меня было все для счастья, и я мог дать своим близким дворянское звание и богатство… Однако моя мать обездолила меня и умерла, когда у меня не осталось никого, кроме нее… Вот уже четырнадцать лет, как я пытаюсь забыть, но все время вспоминаю… Жюстине должно быть теперь шестнадцать… Но как же странно, – прервал он себя, – что у меня украли их портрет! Несчастные отверженные никогда не воруют друг у друга, да и карточка эта не имела для вора никакой ценности. Увы! Бывают люди, которым вынесен куда более суровый приговор, чем прочим. У меня не было ничего, кроме фотографии женщины с облачком на руках, – она была памятью моего сердца, она была всей моей жизнью, эта фотография, она была смыслом моего существования. Я люблю эту женщину так же пылко, как в день нашей первой встречи, и в тысячу раз более пылко, чем в дни нашего счастья… А облачко? Дитя, которого я не знал, но которое любил из-за его матери… Это дитя соединяло нас – меня и ее… Облачко, крохотное облачко!..

Он закрыл лицо руками и зарыдал; его плечи тряслись.

– У меня украли этот портрет, мое жалкое счастье, мой последний единственный талисман! Я больше не вижу ее, такой прекрасной, что сердце мое разрывалось, когда я смотрел на фотокарточку. Невозможно изгнать этот образ из моего сердца, но он был еще и здесь, прямо в этой комнате – а теперь его нет! Я лишился наследства, положенного мне по праву рождения, – и я прожил жизнь печально, тоскуя и пьянствуя. Бог с ним, с этим наследством, с этими деньгами – но эта фотокарточка!.. Зачем, зачем небо допустило, чтобы ее украли у меня?!

Он машинально продолжал рыться в пыльных игрушках и башмачках, сохранившихся в колыбели, но, в отличие от Лили, которая при виде тех же реликвий целиком погружалась в воспоминания о ребенке, Жюстен грезил лишь о матери, о прекрасной Глорьетте.

Он любил, этот человек; его мнимое безразличие скрывало огромную всепоглощающую страсть. Он жил ею и умирал от любви.

И вдруг его рука наткнулась на некий предмет, и он поднес его к глазам. Это был крошечный кусочек канвы – такой дают детям, захотевшим научиться вышивать.