Королева Бедлама

Еще кое-что привлекло внимание Мэтью, отчего внутри мгновенно все сжалось. Через три ряда от Джона Файва и преподобного Уэйда сидел Эбен Осли, разряженный, как арбуз, в зеленый сюртук и ярко-красный бархатный камзол. По торжественному случаю Осли нацепил высокий белый парик с ниспадающими на плечи буклями, какой обыкновенно надевали на слушания судьи. Директор приюта решил сесть среди молодых адвокатов — Джоплина Полларда, Эндрю Кипперинга и Брайана Фицджеральда, — как бы давая понять Мэтью и всем заинтересованным лицам, что находится под защитой закона во всей его глупости и слепоте. Он не осмеливался взглянуть на Мэтью, однако лицемерно улыбался и оживленно беседовал с престарелым, но весьма уважаемым врачом-голландцем Артемисом Вандерброкеном, сидевшим перед ним.

— Пардон, пардон, — забормотал кто-то, перегибаясь через ряд и обращаясь к судье Пауэрсу. — Сэр, можно вас на минутку?

— Да, Мармадьюк, в чем дело?

— Я тут гадаю, сэр… — молвил Мармадьюк Григсби. У него было круглое лицо и очки на носу, а на лысой макушке торчал, подобно перышку на шляпе, единственный белый клок волос. Над большими голубыми глазами прыгали и дергались кустистые белые брови, свидетельствовавшие весьма недвусмысленно, что печатнику крайне неловко перед судьей. — Нет ли каких-нибудь новых подвижек по делу Масочника?

— Говорите тише, пожалуйста, — попросил его Пауэрс.

Впрочем, напрасно: вокруг стоял такой гвалт, что все равно никто не услышал бы.

— Да-да, конечно… Так у вас есть какие-нибудь версии?

— Версия только одна. Джулиуса Годвина убил маньяк.

— Разумеется, сэр. — По натянутой улыбочке Григсби, не обнажавшей зубов, Мэтью понял, что с печатником такой номер не пройдет. — Позвольте уточнить, как вы думаете: сей предполагаемый маньяк уже покинул наш славный город?

— Сложно ска… — Пауэрс резко умолк, будто прикусил язык. — Послушайте, Марми, это, что ли, для вашей листовки?

— Попрошу, сэр! Не листовка, а издание, — поправил его Григсби. — Скромное, но авторитетное. И жизненно необходимое для культурного и общественного благополучия горожан.

— Ага, я давеча видел номерок! — вмешался Соломон Талли. — Называется «Клоп», не так ли?

— Последний выпуск действительно так назывался, мистер Талли. Но в следующий раз я подумываю назвать свое детище «Уховерткой». Уховертка ведь пробирается в самую глубь и впивается так, что не оторвешь.

— Неужели будет еще один номер? — с явным недовольством спросил судья.

— Разумеется, сэр! Лишь бы чернила не пересохли да перо не сломалось. Надеюсь, Мэтью мне поможет с набором, как в прошлый раз…

— Что-что? — Пауэрс разгневанно уставился на Мэтью. — Сколько у вас работ, молодой человек?

— Это небольшая подработка, только и всего… — кротко выдавил секретарь.

— Хм… И сколько раз на следующий день после таких подработок у вас дрогнуло перо?

— О, не волнуйтесь, Мэтью кого хочешь упашет, — ответил Григсби и вновь улыбнулся. Впрочем, улыбка его быстро померкла под суровым судейским взором. — Э-э… я лишь хотел сказать, что он очень трудолюбивый и обстоятельный юно…

— Не важно. Григсби, вы хоть понимаете, что своей газетенкой сеете среди горожан страх? Да вас впору засудить за нагнетание паники!

— Не наблюдаю среди горожан никакой паники, сэр, — гнул свое печатник, шестидесятидвухлетний круглый коротышка в дешевом и скверно сидящем сюртуке цвета грязи (или, если выразиться помягче, цвета доброй землицы после щедрого дождя).

Казалось, все в нем было неладно, все некстати: слишком крупные кисти для коротеньких рук, руки — слишком коротки для массивных плеч, плечи — слишком широки для узкой впалой груди над круглым пузом, и так вплоть до щуплых ножек, обутых в туфли с чересчур большими пряжками. Лицо его было столь же нескладным: в зависимости от освещения в глаза бросалась то морщинистая глыба лба, то мясистый нос, испещренный красными венками (верное свидетельство чрезмерной любви к рому), то, с южной оконечности, тяжеленный подбородок, рассеченный посреди глубокой пропастью. Пожалуй, грозный его лоб стоило отметить отдельно: однажды Григсби продемонстрировал Мэтью, как без труда колет об него грецкие орехи. Ходил он переваливаясь слева направо — словно ведя бесконечную борьбу с силой земного притяжения. Из ушей и ноздрей Григсби торчали белоснежные локоны, а между зубами зияли такие щербины, что его собеседников то и дело окатывало слюной с ног до головы, особенно когда он произносил слова, богатые на свистящие звуки. Человека непосвященного могли не на шутку встревожить нервные тики печатника: он то и дело дергал бровями, внезапно закатывал глаза, будто черти играли в мяч у него на голове, и имел еще одно крайне досадное обыкновение (тут уж Господь сыграл с ним поистине злую шутку) — с шумом, подобным низкому раскату китайского гонга, ни с того ни с сего выпускать ветры.