Король живет в интернате

— Здорово, интернат, — подставляя для гостя стул, сказал Зубей. — Садись! Наворачивай! — Он отрезал толстый, хрустнувший под ножом ломоть арбуза, протянул его Андрею. — Рассказывай!

Впрочем, слушать рассказ Андрея он, как видно, не имел ни малейшего желания. Закурив, с минуту пытливо, прищурившись, смотрел на Андрея, евшего арбуз, потом щелчком желтого прокуренного ногтя стряхнул пепел и спросил:

— Ну, изучил филателию?

Андрей кивнул. Полез в карман за альбомом.

— Вот, проверь. О любой марке спроси…

— Ладно, — небрежным жестом руки остановил Зубей. — Теперь, малыш, слушай. Разговор будет серьезный…

Это было так…

Сначала Нинка очень огорчилась, когда Андрей сказал, что не хочет идти в кино. Она собиралась даже заплакать, но раздумала. На улице светит солнышко, а небо такое нарядное, будто нарисовано ее толстым синим карандашом. И белые голуби кругами по нему летают. Ну, как тут заплачешь! Нет, лучше попить чаю и побежать с девочками на улицу. Будут играть в классы или больницу.

За столом Нинка трещала, как сорока:

— Мама, а коровы тоже болеют ангиной? А лошади?.. А почему я не видела лошадей с завязанной шеей?.. Мама, ну почему?

Ирина Федоровна сказала с досадой:

— Хоть минутку, Нина, помолчи. Голова от тебя идет кругом… Андрюша, еще чаю налить?

Андрей рассеянно перекатывал ложечкой вишню в блюдце с вареньем.

— Чаю тебе налить? — повторила Ирина Федоровна.

Он поднял голову.

— А? Чаю?.. Налей… Хотя не надо, больше не хочу. — И опять погрузился в свои мысли. Мать видела: он чем-то озабочен, и ей хотелось расспросить его, узнать, дать совет, если нужно. И еще хотелось прижать его непокорную, упрямую голову к груди, погладить по волосам. Давно, давно не ласкала она его. И сейчас не решилась. Лишь спросила участливо:

— Ты о чем задумался, сынок?

— Да так, ни о чем, — сказал он, поднимаясь из-за стола. В передней надел фуражку и, подумав секунду, проговорил, глядя в сторону: — Я пошел… Погуляю.

А через полчаса в дверь постучали. Ирина Федоровна, вышедшая из кухни открыть, узнала в маленькой, симпатичной женщине с пышными волосами и чуть, курносым, вздернутым носиком воспитательницу интерната Раису Павловну. В первую минуту Ирина Федоровна перепугалась — решила, что Андрей натворил что-то в школе и теперь пришли жаловаться на него. Однако Раиса Павловна, увидев на ее лице это испуганное выражение, поспешила успокоить: пришла просто так, познакомиться. Это ее обязанность — знать, в каких условиях живут дома ее воспитанники.

— Ничего живем, спасибо, — все еще волнуясь, заговорила Ирина Федоровна. — Комната у нас, правда, одна… Вы проходите, пожалуйста… Но, как видите, и просторная, и сухая… Садитесь, прошу вас. Вот на стул, пожалуйста. Или на диван, помягче…

Раиса Павловна улыбнулась:

— За мной не ухаживайте. Не из робких. — Она сняла с себя теплый жакет, повесила его в передней. Прошлась по комнате, оглядела все, сказала: — Хорошо у вас. А где спит Андрей?

— Вот здесь, на диване, — ответила Ирина Федоровна. — Это его место. А мы с дочкой на кровати, вместе пока.

— Сколько же вашей дочке лет? — посмотрев на седеющую женщину, спросила Раиса Павловна.

— Шестой пошёл от июня. Еще маленькая… — Подумав, Ирина Федоровна сказала: — Наверно, удивляетесь, откуда у пожилой женщины пятилетняя дочка? Приемная она у меня, Ниночка. От покойницы Любы, сестры моей, осталась. Четвертый год живет. Хорошая девочка. Смышленая, добрая, а уж веселая! С ней не заскучаешь. Рисовать очень любит.

Ирина Федоровна достала Нинкины рисунки. Воспитательница с улыбкой рассматривала их, а сама ждала, когда же собеседница заговорит о сыне. Ведь именно из-за Андрея она пришла сюда сегодня, в воскресный день. Пришла, обеспокоенная его вчерашними такими безразличными и холодными словами, сказанными о матери.

— Забавные рисунки, похвалила она. — А скажите, Андрюша хорошо относится к сестренке?

— Да, любит ее. Не обижает.

— И вы довольны им? Он — заботливый сын? Помогает вам?

Ах, много ли надо, чтобы разбередить свежую материнскую рану! Больно было рассказывать Ирине Федоровне о сыне, но не могла удержаться, не пожаловаться.

— Неладно у меня с ним, — вздохнула она тяжело. — Неладно. Вся душа изболелась. И так и этак пробовала подходить — не получается. Чужой, недобрый. Я для него — никто. Заболей, слезами умойся — не пожалеет, не подойдет. И все с тех пор, как узнал, что я ему неродная.

— Вы ему неродная? — переспросила Раиса Павловна.

Ирина Федоровна сжала губы, чтобы унять их дрожь. Выговорила:

— Что же из того, что неродная?.. Я же ничего для него не жалела, все отдала… Эх, такая, видно, горькая моя судьба. Вспомнить страшно, как жизнь потрепала. Чего я только не перенесла…

И снова задрожали у нее губы.

— Успокойтесь, — сказала Раиса Павловна. — Если вам тяжело, не надо рассказывать.

Ирина Федоровна, казалось, не слышала ее. Помолчав, справилась с волнением и уже более спокойным голосом продолжала: