Лишь одно не позволяло Блу сорваться с места – лишь одно удерживало ее рядом с этим существом. Осознание того, что она сейчас является свидетельницей преступления. Это был не Ной, который, сам не желая того, стал жутким. Это было нечто внутри Ноя, оно действовало им без разрешения.
Гудящий голос продолжал:
– Я иду к нему… Блу! Я иду к нему… Пожалуйста! Уходи! Я иду к нему…
– Я тебя не брошу, – ответила Блу. – Я не боюсь.
Ной издал дикий смех, радостный хохот гоблина. Высоким неестественным голосом он прокричал:
– Посмотрим!
И бросился на Блу.
Та успела заметить, как Ганси попытался перехватить его – и в то же мгновение ногти Ноя впились ей в лицо.
В гадальной сделалось светло – в той же мере, в какой раньше было темно. Боль и ослепительный блеск, холод и жар…
Он пытался вырвать ей глаз.
Блу завопила:
– НОЙ!
Всё превратилось в изгибающиеся линии.
Она вскинула руки к лицу, но ничего не изменилось. Глазницу как будто зацепили крючьями. Пальцы Ноя вонзались в ее плоть. Левый глаз видел только белое, правый только черное. Пальцы у Блу сделались скользкими, щеке стало горячо.
Свет исходил от Ноя, как сияние от солнца.
Внезапно чьи-то руки схватили Блу за плечи, оттаскивая в сторону. Ее окружали тепло и запах мяты. Ганси держал девушку так крепко, что она чувствовала, как он дрожит. Гудение слышалось повсюду. Оно отдавалось в пылающем лице Блу, когда Ганси развернулся, вставая между ней и звенящей яростью, в которую превратился Ной.
– Господи. Блу, мне нужна твоя сила, – сказал Ганси ей прямо на ухо, и она услышала, что его слова пронизаны страхом. – Сейчас же.
От каждого удара сердца в ней вспыхивала боль, но она позволила Ганси коснуться ее мокрых пальцев.
Ганси схватил Блу за руку. И она обрушила все стены, которые возвела вокруг себя.
Твердо, уверенно и громко Ганси велел твари:
– Стань Ноем.
В комнате воцарилась тишина.
25
Было 6:21.
Примерно в шестистах милях дальше по силовой линии в темноте мерцал миллион крошечных огоньков – это были холодные воды Чарльз-Ривер. Зубастый ноябрьский холод проник сквозь балконную дверь дома Колина Гринмантла. Он ее закрыл, но она тем не менее приоткрылась. Совсем чуть-чуть.
Они пробрались внутрь.
Сам Колин Гринмантл находился на первом этаже, в золотисто-коричневой комнате без окон, которую отвел под свою коллекцию. Витрины сами по себе были прекрасны: стекло и металл, железная сетка и золото, подобающе экстравагантный фон для подобающе странных артефактов. Пол, на котором стояли шкафы, был сделан из дуба, срубленного на одной старой ферме в Пенсильвании; Гринмантлы всегда предпочитали владеть вещами, которые раньше принадлежали кому-то еще. Невозможно было понять, насколько велика комната, поскольку свет исходил только от ламп, укрепленных над каждым необычным экспонатом. Лампы сияли в темноте, как корабли в ночном море.
Гринмантл стоял перед старым зеркалом. Рама была украшена резными листьями аканта и лебедями, которые поедали других лебедей. В верхний край мастер встроил часы в латунной оправе. Они показывали 6:21. Предположительно, зеркало показывало слезы на лицах тех, кто в него смотрелся, если в их семье недавно кто-то умер. Отражение смотрело на Гринмантла сухими глазами, но он чувствовал, что всё равно выглядит жалостно. В одной руке он держал бутылку «Каберне совиньон», сулившую «нотки вишни и графита», а в другой пару серег, которые купил для своей жены, Пайпер. На нем были семейные трусы и пиджак прекрасного покроя. Он не ждал гостей.
Но тем не менее они приближались, перебираясь через лепнину на потолке библиотеки на втором этаже, перелезая друг через друга.
Гринмантл отхлебнул вина прямо из горлышка (когда он выбрал на кухне эту бутылку, то подумал, что она будет воплощать скорбь и отчаяние эстетичнее, чем одинокий бокал). И не ошибся. Он жалел, что никто не видит, как эстетично он воплощает скорбь и отчаяние.
– «Нотки дымного пороха и одиночества», – сказал он своему отражению и сделал еще глоток.
Им Гринмантл подавился. Слишком много черного пороха и одиночества за раз.
У его отражения широко открылись глаза: за спиной стояла Пайпер, держа мужа руками за горло. Несколько светлых прядей выбились из гладкой прически; светильники на дальней стене сделали их золотисто-белыми, накаленными яростью. Глаза Пайпер казались черными. Одна бровь была приподнята, но в остальном бывшую миссис Гринмантл совершенно не смущало, что она стояла, вдавливая кончики пальцев ему в кожу. Шея у Гринмантла посинела.
Он моргнул.
Она пропала.
Ее никогда и не было здесь. Она бросила его. Ну, точнее сказать, это он ее бросил, но она начала первая. Именно она предпочла совершить внушительное количество бестактных и жестоких преступлений в дебрях штата Вирджиния в ту самую минуту, когда он решил, что пора сматывать удочки.
– Я один, – сказал Гринмантл зеркалу.
Но он ошибся.
Они с гудением спустились по лестнице, присаживаясь по пути на верхние края рам, затем рикошетом влетели в кухню.