Король в жёлтом

Церемония торжественного открытия всё ещё продолжалась, когда я перешёл Университетский переулок и вышел на площадь. Я прокладывал себе путь сквозь молчаливую толпу зрителей, но у Четвёртой улицы упёрся в полицейский кордон. Взвод улан был растянут по всей площади вокруг Залы Упокоения. На трибуне, обращённой к парку Вашингтона, стоял губернатор, позади него собрались мэр Нью-Йорка и Бруклина, старший комиссар полиции, командующий подразделениями штата; полковник Ливингстон, управляющий войсками президента Соединённых Штатов; Генерал Блосуит, командующий подразделениями на Губернаторском острове; Бафби, адмирал флота на Северной реке; Лансфорт, начальник медицинского управления Гражданского Госпиталя; сенаторы Уайз и Франклин от округа Нью-Йорк и представитель службы общественных работ. Трибуну окружал эскадрон гусар Национальной Гвардии.

Губернатор заканчивал ответную речь на выступление начальника медицинской службы. Я услышал, как он говорил:

— Законы, запрещающие самоубийства и устанавливающие наказание за любую попытку нанесения себе вреда, были упразднены. Правительство считает необходимым признать право человека покончить с существованием, которое стало для него невыносимым из-за физических страданий или отчаяния. Мы верим, что самоустранение такого рода людей из нашего окружения окажет благотворное воздействие на общество. После принятия данного закона количество самоубийств не увеличилось. Теперь правительство решило создать Залы Упокоения во всех поселениях, крупных и мелких городах страны, и останется лишь посмотреть, примет ли тот тип людских созданий, из чьих унылых рядов ежедневно выходят новые жертвы самоубийств, это облегчение, — Губернатор сделал паузу и обернулся к Зале. Над улицей царила абсолютная тишина. — Здесь тех, кто не может более сносить тяготы этой жизни, ждёт безболезненная смерть. Если они ищут смерти, то пусть найдут её тут, — и тут же, обернувшись к президентской охране, он сказал:

— Я объявляю Залу Упокоения открытой.

И вновь обратясь к огромной толпе, провозгласил в полный голос:

— Жители Нью-Йорка, граждане Соединённых Штатов Америки, я, от лица правительства, объявляю Залу Упокоения открытой!

Торжественная тишина была разбита резкими выкриками команд, гусарский эскадрон потянулся за экипажем губернатора, уланы развернулись и построились вдоль Пятой авеню в ожидании командующего гарнизоном, конная полиция двинулась за ними. Я оставил толпу зевак разглядывать белые стены Залы Упокоения и, перейдя Пятую Южную авеню, прошёл по её западной стороне до улицы Блинер. Тут я свернул направо и остановился перед тёмным магазинчиком под выцветшей вывеской:

«ХОУБЕРК, ОРУЖЕЙНИК»

Заглянув в растворённую дверь, я увидел самого хозяина, занятого в маленькой мастерской в дальнем конце зала. Он поднял глаза и, заметив меня, весело воскликнул глубоким басом: «Заходите, мистер Кастайн!» Констанс, его дочь, поднялась мне навстречу, когда я перешагнул порог, и протянула свою прелестную ручку, но я заметил едва уловимый румянец разочарования на её щеках. Она-то надеялась увидеть другого Кастайна — моего кузена Луиса. Я улыбнулся её смущению и похвалил стяг, который она вышивала по цветной схеме. Старик Хоуберк ставил заклёпки на изношенный наголенник от какого-то старинного доспеха, и звонкий стук его молоточка весело разносился в старомодно обставленном помещении. Через некоторое время он отложил свой инструмент и несколько мгновений возился с крохотным гаечным ключом. От тихого клацания металла меня пробрала дрожь удовольствия. Я любил слушать музыку стали, касающейся стали, звонкие удары деревянного молотка по пластинам доспеха, звякание кольчуги. Это было единственной причиной, по которой я приходил к Хоуберку. Ни он сам не интересовал меня, ни Констанс — за исключением того, что она была влюблена в Луиса. Это занимало мои мысли, заставляя порой просыпаться по ночам. Но в глубине души я знал, что всё пройдёт как надо, и я сумею устроить их будущее так же, как я рассчитывал распорядиться судьбой моего доброго доктора, Джона Арчера. Так что я ни за что не отягощал бы себя их посещением, если бы, как я уже сказал, звенящая музыка молотка не имела надо мной такой власти. Я мог сидеть часами, слушая и слушая, и когда случайный солнечный луч касался мозаики кованой стали, это вызывало во мне ощущения столь острые, что их было невозможно терпеть. Мои глаза застывали, расширяясь от удовольствия, натягивавшего каждый мой нерв почти до предела, пока какое-нибудь движение оружейника не прерывало лучик света, и тогда, всё ещё втайне взволнованный, я откидывался назад и снова слушал шуршание полировочной ткани, снимающей ржавчину с заклёпок.

Констанс занималась вышивкой, лежащей на её коленях, то и дело прерываясь, чтобы свериться со схемой из музея Метрополитен ⁷.

— Для кого это? — спросил я.